Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Флавий Николаевич, не обладая даром пророчества, не мог подозревать, что тогдашняя Российская Империя подлежит преобразованию в Республику рабочих, солдатских и батрацких депутатов, а потому почитал нелепым присутствие российского посольства в рабочем квартале Парижа. Он, – Флавий Николаевич, а не квартал, как это, впрочем, ясно из последующего, так как кварталы пока что не ездят по железной дороге, в чем у них имеется сходство с Прекрасной Дамой Александра Блока 38 , – само собой понятно, поехал в Париж в тот же вечер. Тогда еще только у Оперы стояла десятка полтора авто, да едва ли даже столько, а по всему городу спотыкались чахоточные кобылы, вытянутые шеи которых позвякивали широкой шлеей, щелкали удочки-бичи и ползали першеронами исторические достопримечательности омнибусов. Не было ни севера ни юга под землей 39 и единственный метрополитен еще не одевался в изразцы, презирая этот буржуазный шик и сохраняя девственную копоть и неприкосновенную грязь своих сводов. Город был, несомненно, живописней, движенье разнообразнее и толчея больше теперешнего, а ласка его всегда та же. Флавия Николаевича всегда поражали размеры Botlin 40 , ему, видите ли, казалось, что Париж мог бы уместиться по всей Москве, да и что эта большая французская деревня вовсе не так велика, чтобы… но это кажется, кажется всем… вблизи. Это называется перспективой горного пейзажа, или нет великого человека для портамойницы. Бумаги Флавия Николаевича оказались в доброй и должной форме, да посольство от себя просило содействовать изысканиям, имеющим научное значение («что значит, ничего не читать» подумал Болтарзин и пошел на Ка д’Орсэ 41 ). Сказывать ему, однако, оказалось ничего – все, изволите видеть, документы о происхождении службы и переписка о личном составе были оставлены здесь в момент эвакуации 42 – нельзя же было все вывозить. Сожаления достойные события коммуны, о которых, конечно, бесполезно напоминать уважаемому собеседнику, выразились тогда в сожжении всего этого добра так, что, как ни грустно, но о консуле Империи Дюкассе в Парагвае 43 здесь никаких данных не имеется. В торговых домах и подавно, да это, вероятно, по тем временам была синекура, вроде консульства в Чивитта Веккиа 44 , он, само собой, знает, что консулом французским там был… ну, еще бы они сомневались, это естественно слышать от лица, столь просвещенного в области их словесности. Но такому ученому легко достать требуемое им на месте, т. е. в самом Ассунсионе 45 и, в конце концов, это не так и далеко. Документы? Нет, зачем же. Достаточно одного заявления. Нет, у них формальностей меньше, чем где бы то ни было и здесь, в месте, правда, ошибочно, но, все-таки, надо признать, прославленном своими формальностями и церемонией, тем более там, за океаном, где так приятно будет услышать родную речь и оказать услугу лицу, которое заботится до такой степени об одной из подробностей литературного движения, не вполне еще оцененного у себя на родине и тем более и т. д. и т. д.

После этого Флавий Николаевич без всякой осадки растворился в серый цвет прокопченного города, в котором становилось жарко и цвела акация. Булонский лес дрожал всеми своими крыльями и хотел улететь 46 . Народу на акациевой дорожке была труба непротолченная 47 , зелень была легкая, но ядовитая, улыбки были растерянные и неизвестно к кому обращенные. Казалось, все были взаимозаменимы и каждый существовал для каждого, так что весь Париж с весной, листьями, шляпками, плечами сквозь тюль рукавов, всеми улыбками земли и неба, всеми цветами базара Маделен, весь Париж, вообразите себе, существовал и был создан для одного Флавия Николаевича Болтарзина. Сомневаюсь, чтобы Париж об этом отгадывался и очень за него извиняюсь.

Современные писатели совершенно не заботятся о спутниках своей мысли, т. е. о читающем, скажу точнее, о потребителе. Виной тому (еще бы) влияние посредствующих отношений: мастерства издателя и книготорговца, невидимость покупателя – общая безличная форма капиталистического производства. Поэтому уважаемые (ей Богу уважаемые) критики несомненно будут бранить меня за манерность моего внимания к лучшим друзьям этой работы, к моим сотрудникам, к моим продолжателям – моей аудитории – забывая, что и они сами есть часть аудитории, да и сам я ее член; так что их брань есть собственно натравливание одной части населения на другую, что предусмотрено… а потому и на основании… тем более, потому что, где же правда, когда считать неестественностью заботу быть понятым теми, кому придется понимать? А именно к этой цели и направлены все усилия моей экспланации 48 . Теперь можно перейти к самому изложению, так как все предшествовавшее было, собственно говоря, да читатель и сам это видит, только предисловием или, говоря по русскому, – присказкой: сказка впереди будет. Итак, Флавий Николаевич, господин Болтарзин… Вам, уважаемые, приходилось когда-нибудь оказываться под колоколом воздушного насоса? Т. е., разумею, воображать себя под и т. д. Нет, конечно, где же нас под колпак посадить. Во-первых, вы туда не влезете, а во вторых вы и сами туда готовы всякого посадить. Оговариваюсь, всякого ошибающегося, т. е. всякого, что либо делающего. Сами вы, уважаемые критики (не читатели, ради всего святого, не читатели), никогда ни в чем, кроме своих критик, не ошибаетесь. «Бездельник!» – вскрикнул капитан Куниянос, – «я велю тебя повесить на первой же пальме!» Но так как дело было в пустоте Гоби (или Шамо), где, как известно из учебника, никакая пальма не растет, а такая растет или в Сахаре или в Аравийской пустыне, то несчастному смертнику представлялось много шансов убежать до приведения в действие ужасного, варварского и очень отвратительного приговора, выполнимого только в пустыне, ибо, если, например, в России начать вешать человека только за то, что он бездельник, то это была бы уже не Россия, а, можно сказать, Гоби, Шамо, Сахара, Акатами, Ливия и одним словом, Арапия в большом масштабе. Такие мысли не приходили в голову Флавию Николаевичу, поэтому, вероятно, он угрызался совестью о своем бездельи. Вообще, какой нравственный человек! Кстати. Так как эту книгу будут обвинять в безнравственности и порнографии (особенно те критики, которые ее не будут читать, ругая из доверия к нашему книгоиздательству), то мы видим себя в необходимости (этот оборот речи отвратителен, но его применяют все наши правительства, ничего не поделаешь) раз навсегда исповедать ее (книги) основные тезисы, дабы с одной стороны нас не винили в намеренном утаиваньи истинного смысла повествования, а с другой не упрекали бы в развращении подрастающего поколения. Вот, значит, что мы хотим этим сказать. – Надо уважать своих родителей. Любить своих родственников. Избегать мясной пищи. Пить только безалкогольные напитки (если противное не вызывается государственной необходимостью). Вступать в полообщение только с женщиной и только для ее оплодотворения, при чем испытывать от сего какое-либо удовольствие совершенно недопустимо, чрезвычайно безнравственно и чревато последствиями. Научные исследования должны позволяться только вполне добродетельным людям. Правительство, обладающее полнотой власти, сегодня, в этом городе, есть лучшее из всех возможных правительств. Нельзя читать всякую попавшуюся книгу, следует читать преимущественно (если не исключительно) издания Центрифуги 49 .