Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

План, конечно, оказался фантазией. Они никуда не заезжали, все сроки прошли и четыре дутые колеса пылили к даче. Разговаривать было невыносимо. Болтарзин не пробовал; помалкивала и Зина. Он смотрел на нее с тем большим вниманием, что она была в некоторой нирване и никакой резвости не осталось, но не было в ней и грусти. Удивленья достойным казалось Болтарзину превращенье севшей с ним на машину дамы. Она не похудела, не потускнела, не осунулась, разве что побледнела немного, да лицо стало неподвижным, но не это его поразило. Было другое. Было, что все лишнее, случайное, снялось с этого лица с клубящейся за авто пылью, завилось по шоссе и сбросилось на росу лугов, на телеграфные изоляторы, на маленькие городки по зеленым буграм над крашенными реками, белые церкви, куполом осененные пучками тонких, высоких, сплошь кирпичных труб. Было, что лицо это, оставаясь объективно неизмененным, вошло в окончательные границы, точно невидимый резец прошелся по нему, достигая той предустановленной поверхности, о которой сонетировал Микель Анджело 54 . Видимо от этого, а, может быть, от подслеповатой старухи луны (день еще не кончился, но солнце слабело с каждый оборотом мотора) лицо это обнаруживало самую настоящую святость и Болтарзин, привыкший доводить формулировку до конца, почти сказал: «выходит, женщине надо заболеть сифилисом, чтобы стать святой». Но и мысль не удержалась, болтнулась в пространства и выпала на повороте, зацепившись, кажется, за сухой будяк 55 . Сумерки все больше овладевали положением и положительный шофер, включив лампы, все кругом погрузил в небытие: живым оказался только предрадиаторный плес света, остров блаженных – автомобиль, да щебеночная пыль в освещении и горящие белые бабочки в луче прожекторов. Болтарзину думалось, что не из фонаря, а из сердца его бьют эти фонтаны и он радовался, если толчком дороги подбрасывались высоко в черное окружение прямые и бесконечные раструбы луча, а цис<���тола> или диастола совпадали с ним. Мальдорорный 56 читатель разбивался в пыль этим огнем я возрождался акацией в цвету, чтобы вновь потерять всяческий образ и подобие чего бы то ни было, в смысле черной и быстрой, фиктивной ночи.

Когда они вышли из автомобиля, (карета имела очень глупый вид на пыльной грунтовой колее перед решеткой дома), чтобы сделать прощальный тур, так как Зина устала, мол, сидеть, – оказалось что ночи, как не бывало. Действительно, небо было, что называется, цвета электрик, потому что скот гнали недавно домой и баранье пыль развело изрядную, да и весь день занимался этим делом, поэтому же луна не давала резких кон трастов и все контуры смылись. Болтарзин констатировал разительное уменьшение своей спутницы и странность ее городского костюма в пределах плетня, замыкавшего перспективу, сам же он чувствовал себя так называемым умирающим чертом, которого то надуют, то заставляют съеживаться 57 . Это, впрочем, стоя на месте – пошли и все переменилось: они были опять двое в одном разговоре. «Бедный профессор и не подозревал, что Брайссу именно применением его завета удалось использовать плоды работ в Петиной лаборатории, trempant le caoutchouc dans la drogue á bacterien 58 . Он хитрый человек, Брайсс, но он думал, что я слишком религиозна для того, чтобы избежать последствия, только он ошибся. Мне очень трудно, Флавий Николаевич, очень трудно, но у него ничего не получится, уверяю вас». – «Вы это насчет цианистого из своей фотографической комнаты?» – «То есть о последствии его, – он не годится. Надо что-нибудь другое выдумать; я выдумаю, но не это – тяжело. Извините, что я вам говорю это, но плохо лишь в том смысле, что он прав – я верю в вечную жизнь, в рай, в ад, и в то, что мне прощенья не будет. Для меня не сделают исключения, то, что я сейчас чувствую, я буду чувствовать без конца, без конца. А все-таки, вы знаете, в том, что я сейчас чувствую, не все плохо: я вот знаю, что у него ничего не вышло и не выйдет и что он ничего не понимает. Быть сильнее своего любовника – это, Флавий Николаевич, много для нас, женщин, очень много. И все-таки, мне, конечно, и себя жалко, и папу, и вот этот вечер, и вас жалко». Болтарзин почувствовал себя уязвленным. «Теперь я ничего плохого не вижу во всем, что было: дурное пропало, помню только радость, а ее много было у меня. Ведь я была веселой собачонкой». Болтарзин вспомнил, что Воронин совсем не удостоен упоминания и успокоился. «Если бы я могла верить, что там только черная дырка и больше ничего. Если бы я могла думать, что меня простят, хотя бы не сразу. Но я не могу уйти без вины». Болтарзин быстро прикинул, что шофер его не знает ни в лицо, ни по имени и пока будет искать, можно быть уже за пределом досягаемости, да и наготове – он уже объявил ведь всем о своем отъезде. Желание помочь, выручить веселую Зину – лыжницу, напухало все упорнее и становилось нестерпимым. Пыль оседала. Светлело. Конопля обстала узкую дорожку. Болтарзин пропустил даму вперед и додумалось выдернуть из новенького стека стилет (он ведь в Южную Америку ехал). Тень, длинная тень выдала его любезную затею. Зина повернулась и положила свою руку на его перчатку. «Спрячьте. Там все равно знают, не надуете. Мне здешних нужно обмануть. Спасибо за желание. Нет, мне все самой надо будет сделать. Ведь если бы вы меня убили, меня бы нашли, разрезали и все бы узнали. Поэтому я не отравлюсь и не утоплюсь, а что-нибудь другое придумаю, да еще, чтобы на нечаянно было похоже. Вот мы и пришли. Прощайте. Еще раз спасибо. Дай вам Бог счастья. Не снимайте перчатку. Идите на станцию – сейчас, помните, поезд будет. Не опоздайте». Болтарзин ничего не мог придумать словесного: он окостенел вообще и был жесток, как картон дачного билета и стуканье бандажа о крестовину стрелки.

Женщины читают книгу, положив ее в перегнутом виде под подушку и заснув на ней. «Пресловутое содержание» переходит в их мозг, оне на этом настаивают, очевидно, в силу эндосмоса 59 или закона волосности. Думаю, что последнее вернее, поэтому милые мои читательницы не станут сетовать на меня за такое отступление: оно не коснется их сознания, так как вряд ли мои коллеги, которые будут им пересказывать «своими словами, про что там рассказывается», сами на нем остановятся. Но я не вижу себя (о, ужас) автором новой гипотезы о путях усвоения дамами нашей литературы. Это даже не гипотеза, а ересь и, если я не вычеркиваю этих строк, то только для того, чтобы от них отказаться. Я поддерживаю теорию капиллярного всасывания содержания и докажу сейчас, что она лучший способ чтения в дамском быту, а также, что всякое отступление от него карается, как саботаж, спекуляция и контрреволюция. Дело в том, что Зинаида Павловна Воронина, ложась в постель, взялась за книжку (в первый и последний раз в жизни; несчастная… остановись), забытую когда-то супругом. Это была какая-то повесть модного в те дни писателя, не безызвестного Максима Горького. Правда, Зина прочла только две страницы о сладости жизни, но и того было достаточно для убеждения в крайней необходимости самоубийства; то, что она немедленно заснула, не спасло ни мужу ее жену, ни профессору пациентку, ни мне читательницу (эндосмическую). На утро все в доме, как выяснилось потом, обратили внимание на необыкновенное, скрытое веселье, проникавшее всю хозяйку с ног до головы, с головы до ног облекавшее ее коконом счастье и ласки. Предметом ее забот был супружеский приезд, она отдала самые точные распоряжения о высылке машины, цветах, какие надо в нее, заказала обед, указала сервиз (приказание было четыре раза изменено), выбрала себе туалет и убор, телефонила в город кондитеру, телефонила родителю, телефонила «лучшему другу» своего мужа (друга этого она, обыкновенно, на глаза себе не пускала), осмотрела острижку газонов и велела остричь пуделя, собственность садовника, который был лыс, в стрижке не нуждался, но обещал побриться, чтобы доставить удовольствие молодой барыне. День, как и предыдущий, был до безобразия безоблачен и пекло, пекло вовсю. Наконец, произошло обычное извращение световой перспективы: теплые тона оказались на горизонте, а холодные на первом плане, потом все облезло и завелась луна, круглая и желтая; большая роса обрызгала Зинины ботинки. Молодая женщина шла, опираясь на бессмысленный зонтик: дома знали с ее слов, что идет она к соседям, в следующий поселок, пригласить их на торжество приезда. Практиковалось это и раньше, потому что барыня любила и спорт и ходьбу, а народ кругом был тихий – никакого грабежа там и вообще. Дорожка из холодной конопли вывела в пахучий сосняк, лес лыжных прогулок, пустой и тихий, как стекла потухших изб, по каким бродили лунные плоскости, перекликаясь с бездельем собачьим, а песок был мягкий, и не пылил и не лип. Зина подошла к тому месту пути, где кончалась выемка и уклон (ох, выше предельного) продолжался к горизонту, перешла на ту сторону, села на муравейник, отряхнулась, села на почтенный пень и посмотрела на часы. Через сорок пять минут луне полагалось зайти за верхушки сосен, а потом половина пути будет совсем блестящая, а другая совсем черная, ножом отрезали. Зина сидела и думала так, как думают женщины: быстро и по кругу, вернее по кольцу, по ряду колец. Получалась целая цепочка, не то серебряная, не то золотая, блестящая во всяком случае. Она, собственно, была в воздухе, но иногда припадала к рельсу. Тогда был слышен маленький и сейчас же затухавший звон. Зина знала – это значит, что где-то за бывшей зеленью заплакал паровоз или звякнул звонок разъезда. Все еще блестели четыре обернутые в свинец шоколадины рельсов, но освещение приспускалось и провода чуть гудели невидимым роем пчел; верхушка тени заехала в канаву и кончик зонтика запачкался во мраке. Последнее светлое пятно ушло из жизни. Воронина поднялась, перебежала канаву, шелестя юбкой и обрывая песок, чуть зацепила каблуком о выпяченную шпалу и деловито стала умащиваться вдоль первого рельса. Первоначальным ее намерением было улечься головой к поезду, потому что тогда все сразу кончится, но, постояв, она передумала: зная свое любопытство и живость характера, поручиться за себя было совершенно невозможно и на подходящий паровоз наверно начнешь смотреть, так и свалиться с рельса недолго и ничего не выйдет. Решено лечь ногами против движения, но тут оказалось, что уклон дает себя знать и голова очутилась внизу – положение нелепое. Была снята кофточка, в кофточку завернута шляпка и зонтик. С зонтиком вышло некоторое недоразумение. На белой ручке обнаружилась, неожиданно и невесть откуда взявшаяся ремарка «П. Брайсс». «Очевидно, любезный автограф», – подумала Зина и потерла надпись. Нет, не сходит. Махнула рукой, посмотрела на нее с презрением и сунула ручкой в общий сверток, на который и улеглась. Теперь, при некоторой ловкости (а Зина, помните, была искусницей в таких делах) можно было чувствовать себя в полном уюте. Холод рельса проскользнул сквозь шелк и пощекотал позвоночник. Зина вспомнила профессора и радужные перспективы, но они оказались бездейственны, а небо бесцветно – оно облысело над луной и только щетка леса, втыкаясь в малопонятное озарение, напоминала, что этот мармелад был когда-то твердью, на нем кучились звезды и кишели кометы. Бывшая лыжница заметила, что лучи светила стали бить сквозь щели хвои и обратила внимание на то, что хвоя эта давала тень, делившую белые лучи и сама, то есть, была черными лучами наверху, а к полотну ползла черная бахрома мохнатого ночного одеяла. Закутаться, как в детстве отец укрывал. Но это ее ничуть не трогало, не было жалости к папе, а к кому? Нет и даже к самой себе. Она попробовала подумать о Брайссе, но мысль ушла, не дав никакого ощущенья. Нелепо звучало это имя. Зина решила вспомнить о Боге, о кадиле в дыму, о вечной жизни, о своем осужденьи, о Страшном Судилище Христове, но и это не подействовало; она, перестала отличать одно слово от другого, одну мысль от другой и пропала граница между всяким отдельным желанием. Не появилось только усилия ликвидировать затею, да ведь и затеи давно уже не было. Что же было? Вот собаки лаяли на селе, хорошо, с заливом, и сторож постучал трещеткой ляп‑ляп, но потом исчезли и собаки и ля‑ляп. Что же осталось? Она не интересовалась этим вопросом: не было ни ночи, ни леса, ни месяца, была, кажется, Зина Ленд и длинные серебряные лыжи, убегавшие на край света. Она не спала и иногда гладила щебенку балласта, белую, как туман. Наконец, она нашла над собой две мигающие и очень обиженные звезды. Тогда все пошло как по маслу. От звезд упали на Зиму длинные вязальные спицы и застрекотали, а она учила распускаться высокие, блестящие фарфоровые трубы-цветы, которых становилось все больше и спиц больше, к небу, в небе, от неба и под небом. Все это было – Зина, и цвело и звенело. Прошел поезд и раздавил ее.