Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Рододактилос 73 обнаружила на площади нечто вызвавшее град восклицаний, неописуемых по своей непечатности. Улицу Независимости замыкала виселица, на которой что то болталось. Флавий Николаевич взял из рук энергично плевавшегося вождя бинокль и всмотрелся. Оказалось – плакат, и на нем, белым по черному: «Имена диких и отвратительных унитариев, врагов народа, объявленных вне закона и имеющих быть повешенными на сем же: 1) Альберто Дарио (вор и поджигатель); 2) Алоизо Торро (фальшивомонетчик и растлитель), 3) Мигуэль Кремата (шулер и кошкодав)»… «Читайте-ка дальше», – мрачно предложил Альберто, «4) Флавио Болтарзин (скотоложец и еретик)». – «Ага! Видите» – Дальше было еще шесть имен не менее ужасных личностей. «Дети мои, воистину, глупость наших врагов не знает предела. Видите, что они готовят нам?» – «А что такое – унитарии?» – спросил Болтарзин. «Видите, что готовят они нам, дети мои, нам, унитариям, защитникам единства родины, они, свирепые и омерзительные федералисты, растерзатели святого тела нашей нации. Неужели так будет (голоса: „нет! нет!“) Неужели мы допустим до такого поругания? (голоса: „нет! никогда! долой!“) Предадим ли мы самих себя и нашу великую идею, идею Франчиа? („позор! позор! долой!“). Дети мои, вчера вы дрались, как львы, – бейтесь сегодня, как ангелы! Богородица с нами! Она умножила наше число. Вместо убитых (убитых был всего один, да и тот см. выше) встали новые борцы. Мы непобедимы – будем же победителями. Свободные – будем же освободителями!» – И опять победа ощерилась и раскололась. Меры были приняты: Болтарзин с новыми добровольцами (когорта «чистых») заполнил улицу Героев в то время, как устье улицы Непобедимых затыкалось мебелью кафе «Свободы». Флавий Николаевич вышел на площадь в самый торжественный момент: двери казначейства были покрыты свежими печатями, возле них стояли знакомые ему инсургенты, из выбитых окон Парламента несся дикий рев, из подъезда его выходил увитый красными лентами – новопровозглашенный Президент – генерал Альберто Дарио, за ним следовал кабинет министров, в числе которых были граждане: Алоизо дело Торро, Мигуэль де ла Торра Кремата и др. Развязанные национальные знамена осеняли головы героев. Шествие близилось к Собору; ворота, казавшиеся навсегда сросшимися, распахнулись; на каждой створке их белела бумага (при ближайшем знакомстве это оказалось печатным воззванием и благодарственной молитвой за дарование победы правому делу, где имя героя и его партии были вписаны химическим карандашом), а на ступенях портала сиял сонм духовенства, в парадном облачении, возглавляемый епископом, поднимавшим посох рукой, украшенной символическим аметистом. Толпа, не успевшая проникнуть в Собор, разбредалась по домам; на улице Независимости бронзокожие рабочие заравнивали мостовую и убирали обломки пальм, которым, по-видимому, никогда не суждено отрасти окончательно; мальчишки шагали по тротуарам и расклеивали приказ об амнистии всем федералистам; вдали, через неопределенные промежутки, разражались залпы – кого-то спешно расстреливали. Революция кончилась.

Вечером, полный усталости и надежд (или наоборот, так как это понятие взаимно заменимое), Флавий Николаевич Болтарзин вошел в Зеленый дом. Дарио был величественен и печален, но с дружественным приветом вручил соратнику не запечатанное письмо к французскому консулу. «Завтра с 10 открываем мы лавку – заходите в это время, а то потом набьются всякие прохвосты по поводу сегодняшних убытков. Всех бы их… Но мы не какие-нибудь федералисты; вы видели мой приказ об амнистии?» – «Видеть – видел, а кого это все таки расстреляли?» – «Вот и видно, что вы новичок в свободе. Ни один политический деятель не казнен. Перебиты негодяи. Ничего общего с политикой. Да их бы и Фуэнтес и кто угодно расстрелял, Фуэнтес, между прочим, сбежал, животное. Вы бы расстреляли их. Слушайте. Ну, что делать с подлецом, который берет по восемнадцати процентов – двадцать восемь процентов в месяц и это при фиктивности выдачи на пятьдесят процентов?» – «А вы почем знаете, что расстрелянные это делали?» – «Верьте мне, что мне-то это слишком хорошо известно. Да всего-то их наказано пять каких-нибудь толстопузых. Идете? Жду новостей о нашем деле. Казначейство? Не говорите мне о подлости Фуэнтеса. Так разорить страну, так злоупотреблять, такое отношение к трудовому достоянию народа! Ведь, это пот и кровь поколения! И все-таки он может вернуться и быть здесь в безопасности. Мое слово – святыня. Желаю вам успеха». Проходя по площади, Болтарзин увидел, что Банк был действительно очищен от печатей и от охраны: президент, видимо, не преувеличивал трудности финансового положения страны. Финансиста можно было бы заподозрить в маленьком, короткоруком консуле, видимо, страдавшем полипом и потому пребывавшем всегда с открытом ртом, что, впрочем, не мешало его многословию. Прочитанное пристально, не без пенснэ, письмо было решительно отодвинуто. «Ну? Что же вы думаете, я так и пущу вас в наш архив, на основании этого документа? Какой фирмой вы рекомендованы? Чей вы представитель? Потому что все эти разговоры о биографиях это все, видите ли, для нас старая песня. Кому вы собираете статистические данные по развитию нашего товарообмена?» – «Я могу только повторить то, что сказал, и полагаю, что рекомендация первого гражданина в стране…» – «Это вы про кого? Президента подразумеваете? Оставьте этот тон, говорят вам. Мы еще не признали это правительство, да мы и прежнего не успели признать, как оно свалилось. Я не знаю, какой трест финансировал переворот, знаю только, что не французский и вы думаете, мы будем терпеть, чтобы здесь устанавливалось чужое влияние: допустим себя до сношения с агентами неизвестных спекулянтов, которые в погоне за темной наживой готовы на все, даже на революцию в чужом государстве? Вы думаете, что мы не можем произвести переворот, если этого, наконец, потребуют наши собственные национальные интересы? Будьте покойны, сударь, не хуже вашего; мы не лыком шиты. Что до вас, то если вы ищите места… не беспокойтесь вынимать документы, у беглых каторжников документы всегда в порядке. Если вы ищете места, говорю, можете записаться в наш иностранный легион – Бюро, третья дверь налево по коридору, там у вас и имени не спросят: можете, если хотите, значиться под номером, как палка в Музее. Путь добрый. Желаю успеха». – «Эти несчастные, бывшие дети революции, эти французы окончательно погрязли и утратили всякое понятие о свободе. Плюньте вы на это дело. Я понимаю, вам неприятно, но ведь вы все-таки не даром проехались. Знаете что? Займите пост военного министра и оставайтесь здесь. Ну, чего ради вам тащиться в вашу варварскую страну, к казакам, волкам и медведям? Хотите получить разрешение от своего Правительства? Да кто же может, в здравом уме будучи, признавать власть вашего царя? Свергать его надо, а не признавать. Но для этого надо же научиться смыслу свободы, а ему вы научитесь здесь у нас. Оставайтесь. Вот что: даю вам 24 часа на размышление. 24 часа жду вашего ответа, а после этого считаю должность вакантной. Подумайте».