Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Все эти тезисы в образной форме защищаются данной книгой, почему она не только должна быть признана нравственной, но и рекомендована Министерством Народного Просвещения, как обязательное пособие, во все средние женские и мужские учебные заведения, а также и на акушерские курсы. Флавий Николаевич угрызался, стало быть, своим бездельем, и, так как он был человек нравственный, то не мог слишком скоро перестать это делать. Поэтому его угрызенья от безделья перешли в безделье от угрызения и занятия ни много, ни мало, а год, по истечении которого мы могли бы отыскать его в той же Москве, какая была помянута выше, причем он укладывался в новую поездку, на этот раз в Парагвай, дело близилось к весне, потому что наступал август, а Парагвай лежит в Южном полушарии. В общем он чувствовал себя веселым и крылатым, единственным темным пятном на горизонте была маленькая в начале, но все разраставшаяся кучка писем, наглядное доказательство, что друзей у него было значительно больше трех, т. е. больше, чем у Иова в апогее его несчастья (у того, положим, была еще жена). Дело в том, что Флавий Николаевич, человек аккуратный, простился письменно со всеми друзьями, применяя и копировальную бумагу и гектограф, просил их писать ему в Шанхай до востребования и надеялся прочесть все их поручения на возвратном пути, что имело несомненное преимущество перед всяким иным образом действий. Оказалось, однако, что и друзья были люди аккуратные и все наперебой торопились послать ему письменно ultimum vale 50 . Флавий Николаевич решил уложить все это в чемодан и прочесть, когда нечего будет делать, но друзьям сказать, что он был в деревне до самого отъезда, а прислуга автоматически посылала все в Шанхай. Он был совершенно неумолим и о своей деревенской жизни даже навесил на двери, но какие-то негодяи немедленно сорвали плакат, чем вернули этого ренегата на его милую родину. Родным же был и строгий приказ вломившегося телеграфиста – выдать расписку за врученье телеграммы, химический карандаш, наваристая книга и неизвестно, где писать: у, тут вот, расписался и с горя раскрыл – уж не умер ли кто перед самим отъездом, они любят это делать. Нет. Не то, а черт его знает, что. «Приезжайте немедленно на дачу ради Бога и как можно скорей ради Бога Воронина». «Это которая Воронина? Кажется, такой еще не было и как много лишних слов; видно и телеграммы то никогда не посылала, чучело, туда же…» «Приезжай-те», – нет, это, может быть, что-нибудь человекообразное… Воронина… Батюшки мои, да ведь это Зина Ленц. Надо ехать. И чего ей надо, есть у девушки муж, кажется, а все «Флавий Николаевич», егоза пискливая. И вдруг выяснилось, что укладываться уже нечего, что все билеты, плацкарты, паспорта и сертификаты взяты и даже известно, куда положены, что извозчик заказан через 4 часа и никто не помешает ему уехать даже в самую настоящую деревню, не только на дачу… Ленд или Воронина? Но где дача Воронина, он не знал, и не знал даже, есть ли вообще такая вещь в пределах солнечной системы, а на даче Ленн все узнается. Езда в ту сторону снабдила его всеми впечатлениями возврата на пепелище, после долгого странствия; так как эти чувства изложены достаточно удовлетворительно в любом романе, я их пропускаю.

Его провели сразу же на половину Ворониных, так как барыня нездоровы и не выходят, но вас изволили приказать, чтобы пустить сейчас же. И вышло очень глупо, потому что Флавий Николаевич не сообразил, что эта высокая и худая заграничная дама – Зина Ленц, что за год можно так вырасти и изменить не только овал лица, но и самый его тип с птичьего на лошадиный. Но эта перемена сама по себе говорившая, о беде, была подчеркнута таким неопределимым отчаяньем движений, что уже не только мысли о собственной кажущести, но даже и мысли о плацкартах испарились из сердца Болтарзина. «Не вышло счасть счасть?» 51 – «Ах, какое не вышло и какое счастье». Свадьба разыгралась по заготовленному трафарету; потом ездили. Папины предсказанья? Ну, это не так уж важно, однако оправдались только отчасти. Ваня и она были некоторое время мужем и женой, а потом все куда то, нет, не рухнуло, а просто, любовь, как под лед скользнула и концы в воду. Собственно говоря, ни в чем никого упрекнуть нельзя было, но виноваты были только в том, что думали друг друга близкими, а оказалось, что ничего подобного нет. «А вы знаете, он этого так до сих пор и не понял. Он меня любит и это очень меня мучает. Слава Богу, что его нет. Но вам скоро надо будет на поезд. Это хорошо, потому что заставит меня говорить скорей». Но она все-таки еде лала попытку раз или два увильнуть от темы, что, впрочем, было и понятно и простительно, если не для читателя, то для читательницы, и, во всяком случае, для Флавия Николаевича Болтарзина. Вот как было дело: Иван Иванович потерял все свое равновесие и сбился с панталыку, после чего, по совету любимой женщины, уехал за границу, так как он считал, что нет ничего вернее советов этого рода. Были у него там дела и фабричные, были торговые, да так себе и подлечивал нервы. Тем временем Зинаида Павловна сидела в пустой квартире мужа или «дома», т. е. у отца. Туда, неизвестно как, появился Брайсс. У него в это время лошади подохли от сапа, но это его огорчило только в том смысле, что он не мог уже доказать окончательно русское их происхождение. Он говорил, что всюду бы в другом месте гордились считать национальными рысаков с такими пятнами, но в России все навыворот. Должно быть, он прав, потому что он ей всегда был неприятен, если не больше, а стал ее любовником. Положим, тогда всякий бы им стал. Вот, если бы он, Флавий Николаевич, не путешествовал: … но улыбки не вышло ни у того, ни у другого. Да нет – ничего и интересного не было – имелся любовник и функционировал исправно – скука порядочная. И тогда катушка стала наматываться в другую сторону, наконец, нестерпимо захотелось видеть Ваню всего, с кожей и пальцами. Это было в апреле. Нет, в начале мая? Год. Ах, может быть, да что, не в этом суть. Вот, она написала и телеграмму послала. Тот расцвел, но не ожидал, бедный, и оказался связан с делами, связан до начала августа – через неделю и приедет. – Что же, Брайсса с собой увезти в Парагвай? – Ах, нет, с Брайссом кончено. Теперь самое худшее и самое трудное. Ну, хорошо. Брайссу она написала, что все хорошо, что хорошо кончается и чтобы он ей вернул письма. Тот ответил, что он без нее жить не может и т. п., но готов стать ее мужем с тем, чтобы две трети ее состояния (так цифрами и написано) были переведены на его имя, а, впрочем, будущее в ее руках, а письма в них уже будут, если она подарит ему еще одно свидание, просто, как другу. Ну, она согласилась, только, конечно, подтвердила, что выходить за него и не подумает. Дальше. Но дальше, она боится, он не поймет. Она уступила ему, как любовнику, т. е. пусть он не думает, чтобы такая какая-нибудь вспышка – rubis sur l’ongle 52 – ничего подобного, но есть проклятое бабье свойство, которого он, мужчина, никогда не поймет, но пусть пример без доказательств – это чувственный автоматизм (смысл его, должно быть, сохранение родовой группы, так она это понимает, вот она какие учености проявляет с горя), так что свидание, хотя и прощальное, оказалось любовным. По его мнению, одним меньше, одним больше – не важно? Не совсем. Зависит от душевной обстановки. Ведь тогда она не изменяла мужу, раньше, а теперь изменила, но это тяжело, но можно еще. Дело совсем плохо. «Две недели тому назад Брайсс имел наглость приехать с прощальным (за границу, видите ли, едет) визитом, конечно, пожелал со мной беседовать и великодушно предложил ехать с ним, но уже условия были строже – не две трети, а все его. Почему? Потому что он берет меня, снисходя к моему бедствию – я больна. – Т. е.? – Я больна, как бывают больны проститутки. Его определение? – Но в таком случае, его осведомленность означает и его болезнь, разница положения отсутствует. – В том-то и дело, что он совершенно здоров, „благодаря совершенству современной техники“, препарат, по его словам, приготовлен им в Петиной лаборатории, маленькая трубочка легко прячется в жилетном кармане. Дальнейшие подробности можете восстановить сами. Он указал мне симптомы – они совпали с тем, что я наблюдала у себя. Мне нужно врача завтра или после завтра. Флавий Николаевич, мы старые друзья, окажите мне эту услугу, хотя и очень противно, я понимаю». – Но Флавию Николаевичу ничуть не было неловко и он не мог не залюбоваться своей собеседницей, внезапно ставшей красивее и значительнее той хохотушки, с какой он бегал на лыжах четыре зимы к ряду. «Ну, вот что» – и, подумав, продолжал. – «приезжайте пораньше завтра в город, созвонимся и будет вам дерматолог, самый знаменитый. Он вам скажет, что ваш друг шантажист и ничего больше. А если даже и не то, горе все же не столь большой руки. Еще потанцуем. Вы вот скажите мне номер вашего телефона, да запишите мой. Есть? Ну?» Лечь пришлось поздно, потому что телеграмма о немедленном выезде одной иногородней знаменитости, к местным обращаться он не решился, для соблюдения полной Зининой конспирации, пришла поздно ночью. Великий муж должен был выгрузиться на квартиру Болтарзина. Он был жаден и точен, а потому Флавий Николаевич имел счастье приветствовать у себя историческую личность в указанное для того время. Господин этот сохранил свое имя в памяти потомства, не скажу благородного, так как употребление связанного с именем этим шприца не принадлежит к наиболее счастливым минутам человеческой жизни; литература его, пропитанная пламенной ненавистью к онанизму и защитой регламентации, сосредоточила на своем авторе много ненависти со стороны защитников общественной нравственности. Самая знаменитость воспринималась им, как дебош, и потому, очевидно, лицо его, заросшее до самого пенсне, имела выражение человека, произносящего «Гы‑ы», а малое количество свободной от шерсти кожи было красно и лакировано. «Что послали, небось, в газету, что я у вас вылез? Нет? Еще бы, знамениты мы. Как же понимаем, понимаем… но вы могли бы добавить, что я лечу чесотку вашей сучки, а не шанкры вашей любовницы. Что? Ну, не вашей, не вашей, а чужой и даже согласен, не любовницы. Предположим, что шанкры ей свадебный подарок наизаконнейшего супруга, которому она досталась – равно, как и брак. Так что мы вращаемся, можно сказать, в области не менее добродетельной, чем дифтерит или сахарная болезнь, которая происходит от пьянства. Святая терапевтика (в свиных глазках загорелись слабые огоньки гнилого дерева)! Пречистая гинекология! Но где же справедливость, дорогой мой, где, где? А? Почему мой уважаемый коллега, производящий аборты, которые вызваны совершенно таким же актом, как и достающее мне спринцевание, уважаемый, значит, коллега, говорю я, имеет титул лейб-акушера и существуют всяческие лейбы, но нет лейб дерматолога? Да, да, мы очень полезны, денег дают стричь, да подвозят-то вечером, да крадучись, да с заднего крыльца. Надувательство всюду сплошное. Впрочем, ванна ваша довольно „честное явление“ и можно рассчитывать на полное мое внимание. Да, внимание вообще вещь полезная. Например, владетели гипертрофии предстательной железы – я их всех знаю, всех, а почему? В театре в писсуаре наблюдаю – тужится, тужится и кончит тем, что пустит в своей же сапог, ну, а здоровый – тот свободно через забор… Э, э, да вот и гудок. Ну, угнетенная невинность, вы аккуратны, если вы так же были точны, когда бегали к своему… приятелю (тут профессор шаркнул ножкой), которому я завидую и ревную, то могу его поздравить, он счастливее меня. Ну, или может быть к делу? Вы почему такая скучная?» – «Вот что – сказала Зина Ленц – я не очень растрепана?» Народ безмолвствовал, «Я велела опустить стекла, потому что давно боюсь пыли, а при сегодняшнем дожде ее не было да и быть не могло». Безоблачное, раскаленное небо, к счастью, не обладало свойствами, необходимыми для вмешательства. «Таким образом, когда профессор меня разберет, я увожу вас, Флавий Николаевич, к папе; потом брошу, съезжу домой одеться, проедем за город и проводите меня к моему последнему пристанищу». Но профессор перебил Зину: «Сударыня, вы здесь не на флирт пришли; посмотрим, возможен ли он для кого-нибудь с вами. Ступайте за ширму и раздевайтесь». Через некоторое время и почтенный ученый оказался за шелковым барьером (а вышивали его когда-то в семье Лендов все барышни; да напутали: срисованный узор не так выполнили, как уговорились при дележе; получилось, правда, гораздо интереснее, но никто ничего не мог узнать, где роза, где маргаритка, где бабочка (бабочки были Зининой специальностью); кончилось тем, что Болтарзин неосторожно восторгнулся и был за то объявлен собственником всего рукоделия). «Ну? Чего же стали – снимайте штанишки. Без манер, пожалуйста; любовников, небось, не конфузились… Благодарю вас. Достаточно. Вы мне больше не нужны. Где это? Ага.» И профессор заполоскался и заскребся щеткой. Вышел он, все-таки, раньше Ворониной, звякнул пружиной кресельного сиденья и закурил, поглядывая на ширму. «Какой идиот мог вышивать такую дрянь?» – «Это я, профессор, – вот вам, чтобы были осторожнее в выражениях». Профессор покурил и ткнул окурок в пепельницу, посорив предварительно на скатерть. «У вас сифилис. Вы знаете, что это такое? Это то, отчего носы проваливаются». – «Принимаю к сведению». – «Лечиться надо. Я вам напишу адрес одного здешнего моего филиала. Будете к нему ездить, тайком… ну, да этому вам не учиться, мужьям очки втирать. От рандеву отличие, что втыкать в вас иголку будут, а не что другое, и впрыскивать ртуть двухлористую… Да, а насчет любви, вы это дело бросьте: всех перезаразите и целоваться нельзя теперь. Залечивайтесь». – «А внешние признаки у меня будут?» – «Будут. Сыпь скоро пойдет. Самая роза. Не беспокойтесь. Все будет, что положено. Ну, носик отстоим, пожалуй. Это я так, увлекся; но вот насчет прогрессивного паралича ничего не поделаешь, должен вам его обещать… Впоследствии, конечно, вы будете тогда уже старушкой и не для кого вам, как теперь, тогда прическу делать, костюм менять: все равно, что платье, что сумасшедшая рубашка. Вот вам адрес, вот рецепты, а занадоблюсь, телеграмму по этому бланку и деньги вперед. Не давайте без кондома 53 ». – «Это все? Спасибо. У вас есть где-нибудь зеркало, Флавий Николаевич? Там? Дело в том, что я все-таки, наверно, криво-накриво причесана, а мы с вами обедаем у папы. Вы, пока, рассчитайтесь с профессором и извинитесь, как следует, что его бросаете. Я сейчас». Но с профессором расчета не было, так как он получил деньги вперед, а из разговора ничего не вышло. Болтарзину почему-то казалось, что очагом заразы был ученый, а никто другой; он с большой брезгливостью думал о неизбежности рукопожатия и вообще проявлял малодушие. «Да, – говорил библеец, – валдайская… А небойсь… как теленок матку, не оторвешь. Видно, что любительница». – «Ну, господа, вы готовы? Еще раз спасибо, профессор, Флавий Николаевич, пойдемте, а то я на часы смотрю, вижу, что очень поздно. Всего хорошего».