Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Они обратились в серые и желтые раструбы хладнокровных приемников лаборатории Флавия Николаевича, бывшего стратега Федерации, ныне наследника литературных памятников ее трибуна и издателя его ритмоисследований. Разбор материалов потребовал знакомства с предметом, знакомство это оказалось компрометирующим, и совратило уловленного неосторожника в самостоятельное ковырянье девственной почвы эксперимента, несмотря на всегдашнее отвращение Болтарзина (читатель, вероятно, его уже заметил) к дефлорации всякого рода. Но кто в наше да и вообще в любое, время был защищен от компрометирующих знакомств с достаточностью, исключающей невозможность беспокойства? Кто из нас обладает, не критерием (куда!), – чутьем, позволяющим поднять на дыбы нашу осторожность в предчувствии нового лица или нового понятия (что особенно опасно)? Факт неуменьшающегося числа браков и неумеренного размножения лабораторий – лучшее подтверждение распространенности опрометчивых вопросов и неосторожных завязок; последствия же брачных союзов ведут к возрастанию числа потребляемых последствий лабораторного опыта, и так – одно проявление человеческой опрометчивости подпирает своими ветвями крону другой ее манифестации, в какую опять же вплетаются побеги некоторой третьей неосторожности и т. д., пока весь этот лес лесов, silve silvarum 119 не обратятся на наших глазах в древо Игрдразил 120 (по которому так приятно растекаются мыслью), выражаясь мифологически, или в небесный свод, говоря метафорически, ибо небесного свода тоже не существует. И да будет вам это известно. Вот… так я об электричестве, как говорил когда-то Петя Ленц в стенах той же лаборатории. Болтарзин, повинуясь желанию точной природы которого он не пожелал установить, за непредвиденьем какого-либо для себя удовольствия от подобного рода исследований, осел в замкнутой прострации этих трех параллелепипедов, подобно кристаллу пересыщенного раствора. Много изменилось за это время в городе (и слава Року, думал Флавий), никто из былых лыжников не показывался из-за горизонта прошлых лет. Петя давно развязался с любезным отечеством и водрузил свои кущи у подножья каменного нарыва Европы в кантоне Бо, где с упоением и безмятежностью занимался изучением очаровательных экземпляров базедовой болезни, поглотившим его с головой, так глубоко, так глубоко от людской поверхности, что на письма он привык не отвечать, а от телеграмм довольно успешно отмалчивался, утешаясь высоким мнением, которое имел о нем его Лозанский коллега, доктор Ру, чье посредство и произвело передачу лаборатории, где, помимо присутствия в ней осажденного метриста 121 , никаких существенных изменений не произошло. Шкапы обзавелись другими жильцами и только. По-прежнему, ровный, северный свет сеялся на стеклянную поверхность стола, по-прежнему, на этом столе корчился медный хитин микроскопа, подмигивая кругленьким зеркальцем потолку, стульям и соседней комнате, где сидел Болтарзин в приятном обществе трех диктофонов, логарифмической линейки и арифмометра.

Работа шла ровно и автоматически, серые деления холодно скользили вдоль полированных пазов, таблицы заселялись защитным воинством цифири, вытягивавшимся в кильватерную колонну, и хряск черной шарманки довольно часто давал знать, что экспериментальная метрика ожидает исполнения своего долга от каждого из этих зафрахтованных рекрут. Но уходящая в бесконечность вереница воинов, не радовали сердца своего повелителя. И не то, чтобы он опасался, измены, готовый, как известно, в любую минуту просочиться в строй защитников научной закономерности. Сама эта закономерность становилась все дезорганизованной, по мере возрастания числа ее рыцарей и Флавий Николаевич бледно шептал: Si c’etait le nombre, ce serait le hasard 122 . И так была сильна тоска этого последнего завоевания великого борца со случаем, так были сбиты его слова, что Болтарзину привиделось нечто вроде Фюссенского моста, и сам он стоит у дуба, возле прислоненного к его стволу Баярда Малларма 123 , принимая последний вздох этой груди, окованной золотыми латами молчания, пробитой серебряным копьем слова и истекающей черными каплями типографского шрифта. Скупая и узкая метелка лучей надежды прыснула на это место отчаяния и вымелась за листву Игрдразила. Да, вот:

А экспериментатор, пробегая мысленно этот звездный каскад, не решался довести его мысленно до надлежащего конца (о, если бы ему вернули его старое стекло!), да послать к зеленому черту и таблицы, и линейки, и копченую бумагу, и арифмометр, и желтые с серым раструбы, в них же превратились вихри его любви, которой, собственно говоря, и не было ник…аких причин особенно завиваться, так как разорванное на четыре части письмо композиторши Корневой убедительно указывало своим соседям по корзине на крайнюю необходимость для Марии Марковны видеть Флавия Николаевича, а сама написательница помянутого документа (компрометирующего и дипломатического) с некоторых недавних пор довольно мягко проектировалась на фоне дверей в переднюю, не запертых адресатом, во избежание перерыва работы, вызываемого их открываньем; это показывает догадливому читателю, что письмо было, по уже знакомому и похвальному обычаю путешественника, предварительно прочитано.

– Да, да… все это, конечно, так. Но это было, было нужно, то есть необходимо нужно, только теперь все другое и ничего. Ни одного душевного (Флавий Николаевич вздрогнул) движенья не жалко. – Эрнесто? – Не существует. То есть, он жив и, кажется, здоров, вообще, благополучен, но это ее не касается ни в какой степени. Ах, если б вы знали, до какой степени это мне теперь безразлично! Столько перемен. – Работает ли она? Очень много. Странный вопрос (у собеседника тоже навертывался вопрос: что, собственно, от него требуется) – если бы она не работала, она б не жила. Это составная часть ее организма – музыка. Она, он не забыл, пожалуй, работала и в то время, когда никто не хотел играть ее вещей и некому было их слушать, тем более теперь. Но разве он ничего не знает о ее «успехах?» Странно, что он так зарылся в свои рисунки… Пусть это будут не рисунки, если он непременно настаивает, но он ее когда-нибудь убьет этими вечными придирками насчет точности выражений. Это совсем не важно, требуется, чтоб понимали, о чем говорят, – Симфония? – Безнадежная старина – эта форма. Дух, Флавий Николаевич, дышит, где хочет, и Атма 125 проливается в астрал, согласно способностям оплодотворяемый материи. Она пишет теперь для кафешантанов. В конце концов это то, что она более всего чувствует. Это хорошо оплачивается и, главное, такое сердечное отношение, к какому она никак не привыкла. Он же знает, как до сих пор, но, конечно… люди всюду люди, даже в кафешантане… Бывали такие минуты… Но есть друзья, которые поддерживают. Правда. Ей с ними хорошо: известная легкость и простое товарищество. Полное или на вере? Она не совсем разбирается в коммерческих выражениях. Конечно, вера в людей ей всегда много вредила и будет, вероятно, вредить еще больше. Если б он только знал, что с ней было! Но это она расскажет когда-нибудь. Вообще, говорить придется очень много и она не знает, откуда ей начать, такое количество разных обстоятельств надо выяснить. Да, относительно веры в людей: его приятель, эта жирная свинья Марто (о таком приятельстве стиховед узнал впервые и с большим изумлением, он искренно не выносил гравера и пользовался взаимностью) оказался последним мерзавцем. Занятое не отдавал, это не важно, но потом всем рассказывал, что она у него занимает без отдачи, чуть ли не воровала и это при ней же, в глаза. Да, конечно, перемена не без причины. Он все хотел устроить ее к одному и еще к другому господину на содержание. Собственно говоря, было время, когда она и сама его об этом просила, но потом ей это почему-то расхотелось. Тогда негодяй решил, очевидно из жадности, чтобы зря товару не пропадать, самому уместиться на пустое сердце. Были острые эпизоды. Да… довольно примитивно. Ничего: она умеет отказывать. Только зло берет, когда подумаешь. К тому же и несколько тетрадей у него осталось. Зачем? Теперь не нужны, но потом могут понадобиться. Ведь, не век же ей шансонетки писать. Это делается для возможности настоящей работы. Неужели он не понимает? Вот еще: она хотела знать его мнение – может ли какой-нибудь человек, сам не испытывая чувства, заставить гипнозом другого это чувство к себе… переживать? Это ей очень, очень важно. Правда? К сожалению, он ошибается: все говорит и, увы, достаточно убедительно за то, что это действительно так. Она даже сама пошла к нему и спросила, зачем он это делает? Он ответил, чтоб она себя не мучила, а, главное, не пила сырой воды. Так вот и сказал. Она не понимает. Один день ей кажется, что ему пятьдесят лет, другой, что ему только двадцать. Совершенно необычайное нечто. Но теперь эта душевная чума прошла. Ничего. Хуже бывало. Она, собственно, пришла свести счеты. Сколько она ему должна? Не надо протестовать, а надо вспомнить. Она не записывала, полагаясь на его аккуратность, и будет огорчена, если он не даст ей точную справку. Он ставит ее в совершенно невозможное положение. Возмущаться нечем, так как она говорила без всякого умысла. О Марто? Да нет же, ничего она не думает, но не хочет иметь от него неприятностей, именно и больше ничего. Так он говорит правду? Когда он заведет? Не адрес… телефон… Звоните, хотя и редко дома. Разве утром, хотя не всегда и ночую. Квартира дохлая и у знакомых иногда остаюсь, если поздно. День то у меня тоже не очень рано начинается. Но она помешала его работе. Боже мой, какая ученость. Зачем это? Но если помогает… только кому? Впрочем, ему, конечно, и книги в руки. Он ей очень, очень нужен и именно теперь. А то бы она, конечно, не пришла. Впрочем, она объяснит все это. Только не сейчас, потому что он, верно, и так утомлен, а ей надо бежать. Всего хорошего. Значит, он позвонит?