Елена Гуро - Шарманка

В пирном сводчатом зале,
в креслах резьбы искусной
сидит фон Фогельвейде:
певец, поистине избранный.
В руках золотая арфа,
на ней зелёные птички,
на платье его тёмносинем
золоченые пчелки.
И, цвет христианских держав,
кругом благородные рыцари,
и подобно весенне-белым
цветам красоты нежнейшей,
замирая, внимают дамы,
сжав лилейно-тонкие руки.
Он проводит по чутким струнам:
понеслись белые кони.
Он проводит по светлым струнам:
расцвели красные розы.
Он проводит по робким струнам:
улыбнулись южные жёны.
Ручейки в горах зажурчали,
рога в лесах затрубили,
на яблоне разветвлённой
качаются птички.
Он запел, – и средь ночи синей
родилось весеннее утро.
И в ключе, в замковом колодце,
воды струя замолчала;
и в волненьи черезвычайном
побледнели, как месяц, дамы,
на мечи склонились бароны…
И в высокие окна смотрят,
лучами тонкими, звезды.
. . . . . . . . . .
Так, в прославленном городе Вартбурге,
славнейший певец Саксонии –
поет, радость дам и рыцарей,
Вальтер фон Фогельвейде.

Прядки на березе разовьются, вьются,
сочной свежестью смеются.
Прядки освещенные монетками трепещут;
а в тени шевелятся темные созданья:
это тени чертят на листве узоры.
Притаятся, выглянут лица их,
спрячутся как в норы.

Размахнулся нос у важной дамы;
превратилась в лошадь боевую
темногриво-зеленую…
И сейчас же стала пьяной харей.
Расширялась, расширялась,
и венком образовалась;
и в листочки потекли
неба светлые озера,
неба светлые кружки:
озеро в венке качается…
Эта скука никогда,
как и ветер, не кончается.
Вьются, льются,
льются, нагибаются,
разовьются, небом наливаются.

В летней тающей тени
я слежу виденья,
их зеленые кивки,
маски и движенья,
лёжа в счастьи солнечной поры.

Пригласили! Наконец-то пригласили.
Липы зонтами, – дачка…
Оправляла ситцевую юбочку.
. . . . . . . . . .
Уже белые платьица мелькали,
Уж косые лучи хотели счастья.
Аристончик играл для танцев.
   Между лип,
Словно крашеный, лужок был зеленый!
Пригласили: можно веселиться.
Танцовать она не умела
И боялась быть смешной, – оступиться.
Можно присесть бы с краешка, –
Где сидели добрые старушки.
Ведь и это было бы веселье:
Просмотреть бы целый вечер, – чудный вечер
На таких веселых подруг!
«Сонечка!» Так просто друг друга «Маша!» «Оля!».
Меж собой о чем-то зашептались –
И все вместе убежали куда-то!
. . . . . . . . . .
Не сумела просто веселиться:
Слишком долго была одна.
Стало больно, больно некстати…
Милые платьица, недоступные…
Пришлось отвернуться и заплакать.
А старушки оказались недобрые:
И неловко, – пришлось совсем уйти.

Сильный, красивый, богатый
Защитить не захотел,
Дрожала, прижавшись в худом платке.
Кто-то мимо проскользнул горбатый.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Город большой, – толку-учий!
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Прогнали. Башмачки промокли.
Из водосточных вода текла.
И в каретах с фонарями проезжали
Мимо, мимо, мимо, – господа.
Он, любимый, сильный, он все может.
Он просто так, – не желал…
Наклонился какой-то полутемный,
Позвал пить чай, обещал:
– «Пойдем, ципа церемонная,
Развлеку вечерок!»
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
И тогда, как собачонка побитая, трусливо дрожа,
Поплелась за тусклым прохожим.
  Была голодна.

В небе колючие звезды,
в скале огонек часовни.
Молится Вольфрам
у гроба Елизаветы:
«Благоуханная,
ты у престола Марии-Иисуса,
ты умоли за них Матерь Святую,
Елизавета!»
Пляшут осенние листья,
при звездах корчатся тени.
Как пропал рыцарь Генрих,
расходилися темные силы,
души Сарацинов неверных:
скалы грызут зубами,
скрежещут и воют.

«Ангелом белым Пречистая Лилия,
ты, безгрешная Жертва Вечерняя,
Роза Эдемская,
Елизавета!»
Корчатся тени,
некрещеные души,
клубами свиваются, взвыв.
  «Смилуйся, смилуйся, Матерь Пречистая,
«Божия Матерь.
«Молит за нас тебя ангел твой белый,
«наша заступница
«Елизавета!
  «Сгинь, власть темная
  «от гроба непорочного.
  «Свечи четыре –
  «Пречистый Крест
  «и лилии – лилии,
  «молитвы христианские!»
. . . . . . . . . .
Огоньки в болоте мелькают
в ядовитой притихшей тине.
Под часовней карлики злые
трясут бородами…
И пляшут колючие звезды,
дрожит огонек лампадки…

Невредимы в ночи осенней
весенние цветочки
у непорочного гроба.

Подана осторожно карета,
простучит под окном, по камням.
Выйдет сумрачно – пышно одета,
только шлейфом скользнет по коврам.

И останутся серые свечи,
перед зеркалом ежить лучи.
Будет все, как для праздничной встречи,
непохоже на прежние дни.

Будут в зеркале двери и двери
отражать пустых комнат черед.
Подойдет кто-то белый, белый,
в отраженья свечой взойдет.

Кто-то там до зари окропленной
будет в темном углу поджидать,
и с улыбкой бледно-принужденной
в полусумраке утра встречать.

И весь день не взлетит занавеска
меж колоннами, в крайнем окне;
только вечером пасмурным блеском
загорится свеча в глубине.

В черноте горячей листвы
бумажные шкалики.
В шарманке вертятся, гудят,
ревут валики.
Ярким огнем
горит рампа.
Над забытым столиком,
в саду,
фонарь или лампа.
Pierette шевелит
свой веер черный.
Конфетти шуршит
в аллейке сорной.
– Ах, маэстро паяц,
Вы безумны – фатально.
Отчего на меня,
на – меня?
Вы смотрите идеально?..
Отчего Вы теперь опять
покраснели,
что-то хотели сказать,
и не сумели?
Или Вам за меня,
за – меня? – Обидно?
Или, просто, Вам,
со мною стыдно?
Но глядит он мимо нее:
он влюблен в фонарик…
в куст бузины,
горящий шарик.
Слышит – кто-то бежит,
слышит – топот ножек:
марьонетки пляшут в жару
танец сороконожек.
С фонарем венчается там
черная ночь лета.
Взвилась, свистя и сопя,
красная ракета.
– Ах, фонарик оранжевый, – приди! –
Плачет глупый Пьерро.
В разноцветных зайчиках горит
его лицо.