Даниил Хармс - Неизданный Хармс

Хотите, я опишу Вам так же, как я жил однажды целое лето на Лахтинской Зоологической станции, в замке графа Стенбок-Фермора, питаясь живыми червями и мукой «Нестли», в обществе полупомешанного зоолога, пауков, змей и муравьев?

Я очень рад, что Вы ходите именно в Зоологический парк. И, если Вы ходите туда не только с тем, чтобы погулять, но и посмотреть на зверей, – то я еще нежнее полюблю Вас.

Даниил Хармс.

Суббота, 21 октября 1833 года. Петербург.

Дорогая Клавдия Васильевна, 16-го октября я послал Вам письмо, к несчастию не заказным.

18-го получил от Вас телеграмму и ответил тоже телеграммой.

Теперь я не знаю, получили ли Вы моё четвёртое письмо.

Создалась особая последовательность в наших письмах и, чтобы написать следующее письмо, мне важно знать, что Вы получили предъидущее.

Вчера был в Филармонии на Моцарте. Не хватало только Вас, что бы я мог чувствовать себя совершенно счастливым.

Сейчас, как никогда, хочется мне увидеть Вас. Но, не смотря на это, я больше не зову Вас в ТЮЗ и в мой город. Вы настоящий и талантливый человек, и Вы в праве презирать благополучие.

Обо всём этом я подробно изложил в четвёртом письме.

Если, в течении ближайших четырёх дней, я не получу от Вас вести, то пошлю Вам очередное длинное письмо, считая, что четвёртого письма Вы не получили.

Даниил Хармс.

Это письмо внеочередное и имеет своей целью восстановить только неисправности нашей почты.

<���Ленинград>. 24 октября 1933 г.

«Моя дивная Клавдия Васильевна, говорю я Вам, – Вы видите, я у Ваших ног?» А Вы мне говорите: «Нет».

Я говорю: «Помилуйте Клавдия Васильевна. Хотите, я сяду даже на пол?»

А Вы мне опять: «Нет».

«Милая Клавдия Васильевна, говорю я тут горячась. – Да ведь я Ваш. Именно что Ваш».

А Вы трясетесь от смеха всей своей архитектурой и не верите мне и не верите.

«Боже мой! – думаю я. – А ведь вера-то горами двигает!» А безверие что безветрие. Распустил все паруса, а корабль ни с места. То ли дело пароход!

Тут мне в голову план такой пришел: а ну ка не пущу я Вас из сердца! Правда есть такие ловкачи, что в глаз войдут и из уха вылезут. А я уши ватой заложу! Что тогда будите делать?

И действительно, заложил я уши ватой и пошёл в Госиздат.

Сначала вата в ушах плоха держалась: как глотну, так вата из ушей выскакивает. Но потом я вату по крепче пальцем в ухо забил, тогда держаться стала.

Милая и самая дорогая моя Клавдия Васильевна, простите меня за это шутливое вступление (только не отрезайте верхнюю часть письма, а то эти слова примут какое-то другое освещение), но я хочу сказать Вам только, что я ни с какой стороны или вернее, если можно так выразиться, абсолютно не отношусь к Вам с иронией. С каждым письмом Вы делаетесь мне всё ближе и дороже. Я даже вижу как со страниц Ваших писем поднимается не то шар, не то пари входит мне в глаза. А через глаз попадает в мозг, а там ни то сгустившись, ни то определившись, по нервным волоконцам или, как говорили в старину, по жилам бежит, уже в виде Вас, в мое сердце. А в сердце Вы с ногами и руками садитесь на диван и делаетесь полной хозяйкой этого оригинального, черт возьми, дома.

И вот я уже сам прихожу в своё сердце как гость и, прежде чем войти, робко стучусь. А Вы от туда: «Пожал-ста! Пожалста!»

Ну я робко вхожу, а Вы мне сейчас-же дивный винегрет, паштет из селедки, чай с подушечками, журнал с Пикассо и, как говорится, чекан в зубы.

А в Госиздате надо мной потешаются: «Ну, брат, – кричат мне, – совсем, брат, ты рехнулся!» А я говорю им: «И верно, что рехнулся. И всё это от любви. От любви, братцы, рехнулся!»

24 октября 1933 года.

<���Ленинград>. 4 ноября 1933 г.

Дорогая Клавдия Васильевна, за это время я написал Вам два длинных письма, но не послал их. Одно оказалось слишком шутливо, а другое – настолько запутано, что я предпочёл написать третье. Но эти два письма сбили меня с тона и вот уже одинадцать дней я не могу написать Вам ничего.

Третьего дня я был у Маршака и рассказывал ему о Вас. Как блистали его глаза, и как пламенно билось его сердечко! (Видите, опять въехала совершенно неуместная и нелепая фраза. Какая ерунда! Маршак с пламенными глазами!)

Я увлекся Моцартом. Вот где удивительная чистота! Трижды в день, по пяти минут, изображаю я эту чистоту на Вашем чекане. если бы свистел он хоть двадцать минут подряд!

За неимением рояля, я приобрел себе цитру. На этом деликатном инструменте, я упражняюсь на перегонки со своей сестрой. До Моцарта еще не добрался, но попутно, знакомясь с теорией музыки, увлекся числовой гармонией. Между прочим, числа меня интересовали давно. И человечество меньше всего знает о том, что такое число. Но почему-то принято считать, что если какое либо явление выражено числами, и в этом усмотренна некоторая закономерность, настолько, что можно предугадать последующее явление, то все, значит понятно.

Так например Гельмгольц нашел числовые законы в звуках и тонах, и думал этим объяснить что такое звук и тон.

Это дало только систему, привело звук и тон в порядок, дало возможность сравнения, но ничего не объяснило.

Ибо мы не знаем что такое число.

Что такое число? Это наша выдумка, которая только в приложении к чему либо делается вещественной? Или число вроде травы, которую мы посеяли в цветочном горшке и считаем, что это наша выдумка и больше нет травы нигде, кроме как на нашем подоконнике?

Не число объяснит, что такое звук и тон, а звук и тон прольют хоть капельку света в нутро числа.

Милая Клавдия Васильевна, я посылаю Вам своё стихотворение: «Трава».

Очень скучаю без Вас и хочу видеть Вас. Хоть и молчал столько времяни, но Вы единственный человек о ком я думаю с радостью в сердце. Видно, будь Вы тут, я был бы влюблён по настоящему, второй раз в своей жизни.

Дан. Хармс.

4 ноября 1933 года.

<���Ленинград. Конец 1933 г.>

Дорогая Клавдия Васильевна, теперь я понял: Вы надо мной издеваетесь. Как могу я поверить, что Вы две ночи подряд не спали, а всё находились вместе с Яхонтовым и Маргулисом! Мало этого, Вы остроумно и точно намекаете мне 11-ой частью «Возвращённой молодости» на моё второстепенное значение в Вашей жизни, а словами «Возвращённая молодость» Вы хотите сказать, что мою де молодость не вернешь и что вообще я слишком много о себе воображаю. Я так же прекрасно понял, что Вы считаете, что я глуп. А я как раз не глуп. А что косается моих глаз и выражения моего лица, то во первых наружное впечатление бывает ошибочно, а во вторых, как бы там ни было, я остаюсь при своём мнении.

(Яронея).

Петербург. Недеждинская 11, кв. 8. Суббота. 10 февр. 1934 г.