Василий Каменский - Путь энтузиаста

Играл он прекрасно, разнообразно, убедительно и даже очень – я был в сплошном восторге от столь неслыханной фигуры.

С ним и голодать весело, ибо «не хлебом единым жив человек».

На зимний сезон я уехал служить в антрепризу Леонова в Тамбов.

Из тамбовского театра однажды меня чуть не выгнали, но оштрафовали.

В то время началась война России с Японией, и театр поставил какую-то патриотическую пьесу из военной жизни.

Мне дали роль солдата, который, умирая на поле сраженья, должен в конце монолога открыть грудь и, указывая на медальон, сказать сестре милосердия:

– Посмотри-ка, сестрица.

И умереть на руках сестры.

Трагизм этих слов заключался в том, что в медальоне был портрет этой самой сестры, приходившейся невестой солдату.

Дело шло под занавес третьего акта.

На сцене – отчаянный бой.

Я тяжело ранен и умираю, и прекрасно говорю свой монолог смерти, но, когда дошло до последних слов, я громко крикнул в последний раз:

– Постерика, смотрица!

Публика и все актеры разразились хохотом.

Занавес опустился на мою несчастную голову вместе с ругательствами режиссера и антрепренера.

Моя актерская карьера пошатнулась.

Но я особенно не горевал, так как никогда не собирался быть трагиком.

Мне это было не к лицу. Ясно?

Сезон в Тамбове кончился, как всюду, последними днями масляницы.

Расейская актерия двинулась в Москву.

И вот снова – биржа театрального бюро.

Снова переговоры, контракты, авансы, надежды на летние дела.

Опять актерские обеды в «съестных лавках», в трактирах с органами и канарейками, а после получки аванса – в чистый ресторан с пальмами, с оркестром.

В ресторанах ставили «магарыч».

Всюду на языках именитые антрепренеры: Медведев, Корш, Сабуров, Суворин, Струйский, Никулин, Арнольдов, Амираго, Валентинов, Леонов, Долин, Дарьялова, Филипповский, Собольщиков-Самарин.

Надо было краем уха уловить – кто куда набирает труппу.

И я уловил: Дарьялова взяла Севастополь.

Разволновался – так чертовски потянуло снова в Севастополь.

Чардынин помог, устроил.

К апрелю все мы, дарьяловские, съехались в Севастополь,

Весенний солнечный город, небесного покроя море, горы, корабли, бухта, базар с кофейнями, театр на приморском бульваре, – все это снова захватило, влилось шелестящей радостью.

Ждал чего-то необыкновенного.

Поразило: в нашей труппе оказался внук Гоголя, актер Яновский, который совершенно равнодушно относился к своему великому деду.

Я говорил ему:

– Подумайте – ведь ваш дедушка был Гоголем.

Яновский холодно отвечал:

– Ну так что-ж?

Казалось, если-б мне пришлось быть внуком Гоголя – я умер бы от счастья, а Яновский не умирал.

На несколько спектаклей наш театр поехал на пароходе в Ялту.

Чуть я не выпрыгнул с парохода от восторгов путешествия.

А тут, в Ялте, навалилось целое чудо: к нам на спектакль явился Антон Чехов.

В первый раз в жизни я увидел наконец-то настоящего, живого, знаменитого писателя да еще любимого Чехова.

Театр играл какую-то комедию.

Я исполнял маленькую роль гимназиста и перед каждым выходом растирал живот от волненья.

Впрочем, волновались все, так как всем хотелось понравиться Чехову.

Во время всего спектакля я неотступно смотрел из-за кулис в дырочку: Чехов в светлом пиджаке, со шляпой на коленях сидел в первом ряду.

А возле с ним – какой-то бритый человек (говорили: будто актер из «Художественного театра»), и этот бритый все время лез к Чехову в ухо и что-то шептал.

И было видно, что Чехову надоел этот бритый своей навязчивостью.

Думал я: и чего этот дурак пристает, шепчется, мешает, – так бы и дал по загривку.

И до сих пор эта досада живет: бывают такие противные личности – не скоро их, окаянных, забудешь.

Ну, чорт с ним, с бритым.

Важно другое: я видел, как смеялся Чехов, хлопал в ладоши и платком вытирал глаза из под пенено.

Скоро мы вернулись в Севастополь.

Дела пошли скверно.

Однажды среди малочисленной публики в ложе гимназисток я заметил одну такую неземную, что сразу – никогда не знавший любви – нестерпимо влюбился.

С этого вечера я ждал ее в театр, ходил по улицам, мечтая встретить, бродил около гимназии, писал стихи, страдал, не спал ночей.

И если встречал, видел – лишался ума от сердечного томления первой любви.

Узнал, что зовут ее – Наташа Гольденберг.

Узнал – где она живет.

И дом ее чудился дворцом сокровищ.

При встречах Наташа так ослепительно улыбалась, что ноги мои подкашивались и голова заполнялась пьяным туманом.

Но познакомиться не смел, о, нет, и только таял, как снег весной.

И тогда начал писать большую повесть о Наташе, о любви первоцветной, тайной, невысказанной, неясной, но покоряющей.

Любовь затмила и театр, и море, и весь мир.

Даже, вследствие дурных дел в театре, начавшийся голод был незаметен: из-за любви я давно потерял аппетит, вполне насыщаясь неизведанными чувствами и повестью о любимой Наташе.

Спасать положение театра приехал знаменитый Мариус Петипа, но не спас, запировал и уехал: на что мы ему, голодные, бледные, неприкаянные.

Труппа расползлась, разъехалась – кто куда, а я остался страдать в Севастополе, без копейки.

Но с богатым сердцем от любви.

Однако немедленный заработок стал необходимостью.

Сидя на камнях у моря влюбленным, голодным, одиноким, в лепете приливающих волн опять услышал голос пермских железнодорожников:

– Пропадешь, Вася!

Пропаду?

Ого! Подождите!

Разве решенье – строить жизнь – теперь не стало тверже, острее?

Стало. Чую.

Бросился в гавань наниматься грузчиком, носильщиком, рабочим.

Кинулся в торговое пароходство проситься в матросы.

Сбегал в Балаклаву к рыбакам – не возьмут ли в подручные?

Ничего не вышло.

В книжном магазине приклеил объявление: приезжий репетитор ищет уроков.

В музыкальном магазине вывесил записку: учу играть на русской гармошке.

Вышло.

Получил два урока по русскому языку.

И получил третий урок – учить сына капитана торгового парохода играть на гармошке.

После актерской голодовки ожил, повеселел, поправился и даже прифрантился.

И так широко разошелся, что на четырех страницах писчей бумаги написал Наташе любовное, неземное письмо, полное земных желаний познакомиться ближе.

Однако ничего Наташа не ответила и с испуга неделю не выходила из дома.

Эту неделю я не спал: бродил по ночам около ее «дворца сокровищ» и горько раскаивался в своем письменном порыве.

Понял: разве актер Васильковский мог рассчитывать на знакомство с благородной девушкой?

О, фантазер в рыжем пальто!

О, влюбленный в испанской черной шляпе!