Василий Каменский - Путь энтузиаста

Тут, краснея, сознался:

– Я сочинил сам.

Всеволод Эмильевич вдруг просиял, заинтересовался моей судьбой и, выслушав мое решение оставить сцену, энергично поддержал:

– Да, да, лучше оставить, лучше, интереснее заниматься литературой, лучше учиться, а провинциальный театр – болото, ерунда. Провинциальный театр отнимет все и ничего не даст.

За все время моих актерских скитаний Мейерхольд в первый раз произвел крепкое впечатление культурного, сведущего в делах искусства мастера с обаятельным темпераментом.

По скромности и опыту я даже не предполагал, что режиссером может быть такой замечательный, работающий, как фонтан, человек.

Правда, его тогдашние постановки не отличались новизной, но все играли превосходно.

Театр грохотал от успеха.

И все-таки один раз произошло необыкновенное: Мейерхольд организовал вечер поэзии «декадентов» – Брюсова, Блока, Вяч. Иванова, Бальмонта, Сологуба, Кузьмина, Андрея Белого.

Актеры читали стихи новых поэтов в черных одеяниях среди черных сукон, при больших свечах, с аналоем посредине сцены.

Публике сие «святотатство» (намек на церковь) не понравилось, и мистические стихи вызывали зевоту, сон, тоску. Никто ничего не понял. Но разговоры о затее остались.

Подходило лето, сезон доживал дни.

Однажды перед репетицией Мейерхольд обратился ко мне:

– У вас, Васильковский, кто-то умер?

– Никто.

– Да мы сами видели, как вы заходили в похоронное бюро.

Сквозь слезы стыда еле вымолвил:

– Это я в гости заходил.

Актеры хохотали:

– Ну, и гости. Благодарим покорно. Да тут и мимо-то ходить страшно. Брось, Васильковский, этих гостей, пока они тебя не сцапали по-мертвецки.

С этой минуты я входил домой, осторожно озираясь – не видят ли актеры.

Сезон кончился.

Я получил расчет сполна и с радостью навсегда распрощался с театром.

Актер Васильковский великолепно «тихо в бозе скончался», бесповоротно умер.

Театр и зрители от этой «тяжелой утраты» – выиграли. Безусловно.

Теперь решил так: поеду домой, в Пермь, на Каму – там привольно бегают пароходы, там в густых лесах поют птицы, там осталось покинутое гнездо.

Туда и тянуло нестерпимо, чтобы на Каме собрать свои мысли, наблюдения, опыт скитаний, познанья о людях и городах и там обдумать, как быть более полезным для живущих в бедности непроглядных будней.

Захотелось снова увидеть товарищей из редакции «Пермского края», побывать опять в кружке Матвеевых, где жили интересами революционной подпольной работы.

Прежде мало знал жизнь, мало ценил общее дело борьбы, мало верил в силы свои, – теперь, многое испытавший, перевидевший, выросший, прозревший, с неодолимым порывом рвался к иной были.

Неизменно-жизнерадостный, всегда смеющийся, деятельный, опытный марксист-подпольщик П. А. Матвеев, только что освобожденный из тюрьмы, с восторгом встретил мое возвращение и немедленно помог устроиться таксировщиком в товарную контору железной дороги Нижне-Тагильского завода.

Уральский центр чугуна, медной руды, золота и платины, громаднейший старинный демидовский завод, лесные горы, шахты, рабочие, служащие, товарная контора, пыль, дым, трубы, домны, деревянные низкие дома, – вот где я находился теперь, таксируя дубликаты накладных с 6-ти часов утра до 6-ти вечера, с часовым перерывом на обед.

И я торжествовал..

Но не от каторжного труда ликовало сердце, а от двух причин.

Во-первых, в екатеринбургской газете «Урал» печатались на самом видном месте мои стихи, отточенные гражданским сознанием, а во-вторых, – я вел активную подпольную работу среди рабочих завода и железнодорожных мастерских.

Устраивал литературные вечера, спектакли в заводском театре.

Читал в кружках свои произведения.

Организовывал с рабочими, сослуживцами, учащимися тайные лесные прогулки, рыбалки, охоту, чтобы там – на свободе – коллективно изучать политические брошюры, обсуждать вопросы работы, спорить о партийных программах социалистов разных лагерей. Тогда – все почти сплошь беспартийные – мы стремились стать «политиками».

Меня всячески выдвигали, любили, оберегали, заботились, – популярность росла.

Готовился быть оратором, учился говорить речи, диспутировать, писал экономические статьи, и все это удавалось, ибо всегда обладал исключительной природной памятью.

Мне, например, ничего не стоило моментально запомнить цитаты политических теоретиков и цифры по экономике.

Да и работа таксировщика требовала быстрых вычислений многозначных цифр.

Словом, своей памяти (очевидно – особая способность), начиная с детства, я обязан очень многим.

А в данную пору – тем, что за эти два года изучил уйму политических книг, ибо исторический ход событий усиливался с каждым часом и надо было успеть приготовиться.

И мы были готовы.

Но население Нижнего-Тагила пребывало в глухом, захолустном сне гоголевских времен.

Исправник, становой пристав Попов, жирные купцы, торговцы, священники, – играли главные роли хранителей безмятежного жития.

И уж исключительным ореолом поклонения был окружен пышный дом управителя заводов.

Здесь он был – царь и бог, а все остальное – его владычество.

Когда на паре вороных, в шикарном экипаже, он проезжал из дому в управление или обратно – почти все снимали шапки, но он не отвечал, не замечал ничего и никого, кроме своей божественной важности.

Если управитель улыбался, огорчался, шутил, принимал гостей или был не в духе, – все об этом шопотом передавали друг другу.

Только не совсем спокойно выглядели в эти дни: жандармский ротмистр, прокурор и начальник станции Кузнецов, заподозренный, кстати, в тайном сыске по части явной крамолы на громадной станции.

В залах заводского клуба высшее тагильское общество: инженеры, врачи, адвокаты, администрация, судьи, становой пристав и двое военных играли в карты, а их жены, дочери и свояченицы танцовали па-де-спань и краковяк, обмахиваясь веерами, кокетливо поправляя завитые букли.

И вдруг – трах!

Землетрясение, конец мира, страшный суд: вспыхнула первая российская революция.

Начальство Нижнего-Тагила, во всяком случае, этого обстоятельства не ожидало.

Полнейшая растерянность высших тагильских сфер.

В доме управителя не зажигают огней и неизвестно у кого он находится в гостях, и как его самочувствие, и, главное, он никому теперь не интересен, ибо каждый обыватель дрожит за свою овчину.

Исправник, становой пристав, околоточные, жандармский ротмистр, прокурор, – где они, в чьих чуланах? – тоже неизвестно.

Даже исчез жандарм со станции, но вскоре нашелся: переодевшись в штатское, он явился ко мне с поклоном: