Василий Каменский - Путь энтузиаста

– Я привел. Честь имею.

– Кого привел?

– Корову.

– Какую корову? На кой чорт!

– Корова моя собственная, но я ее жертвую в пользу сицилистов. Так что от всей души отдаю домашнее животное.

Вообще творилось невероятное: начальник станции тоже скрылся, и теперь я был назначен распоряжаться последними поездами перед всеобщей забастовкой, как избранный представитель громадного района многих станций и железнодорожных мастерских.

Я сидел на телеграфе и ежеминутно со всех концов России получал информации о ходе событий на фронте революции, приветствия организациям, наказы, требования, инструкции.

И, захватив телеграммы, бежал на собрания делать доклады, говорить речи.

Рабочие наполнили улицы, пели марсельезу, спрашивали – что делать дальше. Выжидали.

Начались выборы в Исполнительный Забастовочный Комитет.

Тайным голосованием всего громаднейшего района я получил большинство и стал председателем Комитета, состоящего из пяти руководителей.

Поезда остановились, за исключением тех, что возили продовольствие.

Дни и ночи происходят Митинги, выносятся резолюции об углублении революции.

Заводский театр стал центром сборищ.

Товарищи в шутку называли меня «президентом Урала» вероятно потому, что был избран председателем Комитета и каждый раз был избираем в председатели на сплошных собраниям,

И говорю об этом не с гордостью, а с глубокой горечью: как, значит, мало было подготовленных, истинных руководителей великого движения, если я, совсем молодой и малознающий, вдруг попал в «президенты Урала».

И где?

В колоссальном рабочем округе.

Правда, здесь были и настоящие политики – социал-демократы и социалисты-революционеры, но они были слабые, «лирические» руководители, без огня и пафоса, и никаким влиятельным авторитетом у массы не пользовались.

Их выступления отличались бледностью, неуверенностью, пассивностью.

Создавалось впечатление – будто они сами не ожидали подобных событий, будто растерялись и ждали неизвестно чего.

Таким образом, рабочая масса оставалась без руководителей и было ясно, что из тагильской революции ничего не выйдет, да и в других местах, судя по телеграммам, было не лучше.

Из пяти лиц нашего Комитета активно, по существу, работал я – один, а четверо вроде, как «задумались», – стали тихими и безучастными.

Я кричал:

– Этак мы провалим революцию! Что же получится? Полиция возьмет нас за уши, как озорных детей, и потащит в тюрьму.

Так и вышло.

Из Перми получил первые, тревожные телеграммы: «Петербург спасовал, начался белый террор, Пермь усмиряют казаки».

И нигде ни слова о вооруженном., сопротивлении.

Запрашиваю – как быть? Молчат.

Думал: вот тебе и бескровная революция, вот тебе и «царский манифест для известных мест», как острил в «Пулемете» Н. Шебуев.

А ночью меня, моего заместителя и секретаря схватила врасплох полиция и посадила в тагильскую тюрьму.

Просидели три дня, а на четвертый к тюрьме привалила густая рабочая масса и, несмотря на охрану 50-ти, солдат, освободила арестованных.

Нас троих понесли на руках по всему Нижнему Тагилу с пением «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и доставили по квартирам.

Мы. скрылись в доме одного машиниста.

Нас тщетно розыскивали.

Но когда по заводу расклеили объявление, что ловкие зачинщики сбежали и что теперь придется отвечать многим, – мы открылись.

На тройках, под усиленным конвоем жандармов, нас увезли в далекую глухую николаевскую тюрьму Верхотурского уезда.

«Забытая богом и людьми» в снежной лесной глуши, николаевская тюрьма известна многими уголовными и политическими знаменитостями.

Здесь побывало не мало из ныне здравствующих и ушедших на вечный покой (в одиночке этой тюрьмы позже сидел Яков Свердлов).

Тюрьма славилась жестокостью.

Я это испытал сразу: меня, сонного, привезли в тюрьму в 3 часа ночи и из-за того, что я не пожелал снять шапку перед начальником тюрьмы, старший надзиратель со всего маху ударил меня по голове шашкой в ножнах.

Шапка слетела, но я отказался ее подымать.

И пошел без шапки по тюремному двору, напевая «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою», – это была любимая песня.

Главный, громадный корпус тюрьмы стоял в черном, каменном сне посредине двора, а возле высокой стены чернелись оконца полуподвального помещения одиночек.

Спустившись по чугунным ступеням, мы вошли в длинный коридор, тускло освещенный керосиновыми лампами.

Большим ключом надзиратель открыл дверь одиночной камеры № 16 и зажег лампу.

Запахло керосином и карболкой: в углу стояла параша.

К стене привинчена койка, под высоким замерзшим оконцем – столик, табуретка.

А вся одиночка – два шага ширины и пять длины.

И в двери – глазок с пятак.

Камеру заперли на ключ. Ушли.

Когда лег спать, укрывшись своим овчинным тулупом, слышал: провели других товарищей и тоже заперли.

Тишина могильная и только в коридоре тикали стенные часы да шаркали шаги надзирателей.

Так началась новая жизнь.

С утра будят звонком рано – при огнях, дают кипяток и кусок ржаного хлеба, потом приходит арестант-уголовник уносит парашу.

Раз в день, на 6 минут, уводят на дворик гулять одного.

На дворе много уголовников в серых арестантских одеждах и все что-нибудь делают: убирают снег, пилят, носят дрова, таскают в котлах кипяток, капусту.

Поглядывают на меня, приветствуют, делают какие-то знаки, и я понимаю, что их очень бьют по головам, по зубам.

Кормили отвратительно.

Первые дни я почти не ел, а потом привык.

Долго не давали читать книг, но потом стали давать – то «жития святых», то глупейшие романы без начала и конца.

Одно удовольствие – надписи заключенных на полях страницы, вроде: «Вот, сволочи, – какую дрянь дают».

Или: «Книги наши – для параши»,

Научился – по подброшенным запискам на прогулках – перестукиваться и говорить на пальцах с уголовными.

Выдали, наконец, тетрадь, пронумерованную, с сургучной печатью.

Стал писать стихи и заниматься по-французски, так как с собой захватил французскую начальную книгу.

Разрешили писать письма на волю, и я стал получать ответы, в которых половина тщательно вычеркивалась.

Медленно ползли недели и месяцы.

У меня выросла большая рыжая борода.

По субботам в бане всегда находил записки, где сообщалось, что в России – свирепый террор, тюрьмы переполнены, всюду действуют кровавые карательные экспедиции.

Со скрежетом думал: а мы-то «бескровные дураки» церемонились, няньчились, собирались для резолюций, пели марсельезу и ни одного жандарма, даже станового пристава в тюрьму не посадили.