Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Бранили какого-то Колю, который не достал билета в театр, деньги отдал брату, не купил себе нового пальто, – вообще, вел себя совсем не так, как хотелось бы мастерицам г-жи Смоляковой, мнением которых, очевидно, он очень дорожил. Попутно досталось и Валерьяну, который, судя по разговору, служил в парикмахерской. Смеялись над каким-то Дмитрием Петровичем, собирались сорвать с него еще триста рублей, пригрозив, что в противном случае напишут его жене про все его похождения. Но не бранили, только смеялись. По-видимому, это была богатая и наивная личность, которую весело оставлять в дураках. Осуждали неизвестную Нисе Клавдию Никаноровну, которая церемонился со своим путейцем.

– Тоже, рвань коричневая! У самого за душой ломаного гроша нет, а туда же, в чувства пускается. А я бы давно его на порог к себе не пустила. Что на них смотреть! Дура Клавдия! Право, дура!.

Вдруг говорившая заметила, что девочка так внимательно слушает и смотрит, что даже перестала выдергивать наметку.

– Что, мышонок, смотришь на меня? Не понимаешь, поди, ничего?

– Нет, я понимаю!. – пролепетала Ниса.

– Ну да, много ты понимаешь! Если бы с твоих лет, да все понимать, так на свете вовсе дур не было бы.

– Вроде нас с тобой! – подхватила другая мастерица и, помолчав, добавила:

– Учись, Анисья, учись уму-разуму. Слушай, что старшие говорят.

Но старшим больше ничего не пришлось говорить, так как затрещал звонок, и через стеклянную дверь было видно, как в магазин вошла высокая барышня, отряхая снег с широкого рыжего пальто. Через полчаса m-me Смолякова сама зашла в мастерскую и обратилась к Нисе:

– Ниса, одевайся и поезжай с барышней Кадниковой. Отвезешь картонку и получишь сорок рублей. Назад иди пешком, а то в трамвае у тебя еще деньги вытащат. Это недалеко, на Казанской. Дорогу-то знаешь? Ну, живо.

У Кадниковых Зинаиду Петровну, старшую барышню, уже ждали и даже, по-видимому, с нетерпением, хотя она и была в отсутствии всего каких-нибудь сорок минут. За это время к ее сестре, Елене Петровне, поспела придти подруга, передать потрясающие новости относительно Леонида Григорьевича Сурова и уйти, оставив дам в полном смятении. Леночка хмуро плакала в столовой, мать, Марья Михайловна, ходила по комнатам, заглядывая во все окна, скоро ли вернется Зина, самая энергичная и находчивая из всех троих, в кухне обсуждалось на все лады положение Елены Петровны, сделавшееся каким-то образом сейчас же известным во всех подробностях.

– Насилу-то тебя дождались, Зина! – заговорила Марья Михайловна, не дав дочери раздеться.

– Что случилось? – спросила та суховато и сдвинула брови. Вообще, она часто хмурилась, причем лицо ее делалось старше и неприятнее.

– Да что случилось! Чего и нужно было ожидать. Леонид себя афиширует и ведет себя Бог знает как! Это все замечают, всем бросается в глаза, даже Лизе Власовой, а уж она такая мокрая курица, ничего не замечает.

Зина пожала плечом, словно не соглашаясь с таким определением Лизы.

– Она с утра прибежала, вся взволнованная – она добрая девушка … из семьи… она не сплетница… это не какая-нибудь m-me Перно. И даже она возмутилась… Что же должны говорить другие? Вчера в театре опять Леонид был с той же женщиной, сидел в ложе… Все видели. Все знают, что он Леночкин жених, и все знают эту его даму. Какая-то русская… портниха или горничная… Мне даже говорили ее имя, nom de guerre, но я не помню. Это скандал. Все жалеют Лену, но все в душе смеются над нами. И все это потому, что у вас какие-то свои дурацкие взгляды на мужчин и на любовь. Я уверена, что со мной, будь я молода, никогда подобных пассажей не случалось бы, а и случились бы, не действовали бы так болезненно!.

– Я вполне разделяю ваши взгляды, мама. Может быть, я не совсем так их формулирую, как вы, но почти так же думаю.

Марья Михайловна кивнула головой и заговорила доктринерски, словно привыкла высказывать свои взгляды, и делала это с удовольствием:

– Мужчина – вечный враг женщины, мы постоянно во вражде. Любовь это поединок. Кто любит, тот и побежден. Я не закрываю глаза, я понимаю, что бывают влеченья, в нас еще слишком много животного… Но чтобы я полюбила мужчину, как тебя, например, это вздор! Тут все свое, родное, женское, а там, а там – враждебное. Да, борьба, любопытство (довольно скверное любопытство), инстинкт, но не любовь! Я скорей могу понять негритянку, китаянку, чем собственного мужа. Я смеюсь, когда говорят о дружбе между мужчиной и женщиной. Конечно, на войне все средства хороши. Можно уверить дурачков в существовании и этой фикции, но между нами мы знаем, что это только фикция. Потом, равноправие женщин! Это же абсурд. Мы – властительницы, всегда были и будем ими, какое равноправие между нами и нашими рабами? Они это чувствуют, поверь мне, и мстят, грубо и глупо мстят. Сначала я считала женщин, говорящих о женских правах, за выродков, но потом убедилась, что они себя на уме, вовсе не так глупы. Это только прием. Для того, чтобы говорить ясно, нужно говорить грубо. Мужчина и женщина – два лагеря, никаких промежутков, и на ножах. Ведь это все вздор, что этот еврейчик писал (который еще имел тактичность застрелиться) про М и Ж! Даже неприлично.

Марья Михайловна умолкла, задумалась и вдруг улыбнулась, очевидно, вспомнив что-то очень забавное. Зина слушала безучастно, очевидно, не в первый раз, рассуждения своей матери. Та закончила спокойнее, в некотором раздумье:

– Недавно я видела в витрине книгу «Промежуточный пол». Какая извращенность! Чего смотрит полиция? Я даже говорила по этому поводу с о. Александром, но он, хоть и духовное лицо и мой духовник, но все-таки мужчина, и ровно ничего не понимает.

– Все это прекрасно, но что же я должна делать? – раздался чей-то голос, и в комнату вступила девушка лет двадцати, совсем не похожая на Зинаиду Петровну, маленькая блондинка с круглым лицом и голубыми, теперь заплаканными, глазами.

– Выбросить все глупости из головы и плюнуть ему в лицо, если уж ты не можешь заставить его вести себя прилично! – крикнула Марья Михайловна и обмахнулась платком. Елена Петровна опустила глаза и, казалось, готова была заплакать. Мать смотрела на нее молча, потом воскликнула:

– Фу, какая ты баба! Будь женщиной, Лена, и вспомни о своем достоинстве. Самолюбия у тебя ни на грош.

– Но я люблю его! – пролепетала Елена Петровна.

Марья Михайловна всплеснула руками и собиралась обрушиться на дочь, но ее предупредила Зина. Она заговорила тихо, но внушительно, поминутно хмуря густые брови:

– Конечно, это очень жалко, Леночка, но тебе придется расстаться с мыслью о Леониде Григорьевиче. Я понимаю, что тебе это трудно, но мы тебе поможем. Посуди сама: если бы он тебя любил, он не ставил бы тебя в такие неприятные, затруднительные и смешные положения. Разве тебе нравится, что всякая пустышка, вроде Лизы Власовой, прибегает к тебе с сожалениями, советами, возмущениями? Ты едва ли исправишь Сурова, у тебя недостаточно твердый для этого характер. Тогда что же? Какая будет ваша жизнь потом? Ты знаешь, как я тебя люблю, я не пожелаю тебе зла. И мой совет: лучше прекратить эту историю теперь же, потому что потом будет еще труднее, может быть, даже невозможно, а сделать это рано или поздно придется. Мама, конечно, преувеличивает, но, в сущности, она права. Не следует любовь идеализировать и считать чем-то непреодолимым. Поедем весной за границу, ты развлечешься, получишь новые впечатления, может быть, еще в кого-нибудь влюбишься (в тебя то, конечно, будет масса людей влюбляться), – все и устроится. Я скучно говорю, потому что иначе говорить не умею, но на самом-то деле все это будет гораздо приятнее и веселей. Поверь мне, дружок! И еще поверь, что тебя никто так любить не будет, как мы с мамой.