Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Все-таки узнала! – торжествовала Маша и легкою поступью начала обходить темные, маленькие покойчики. Вадим Алексеевич следовал за нею, не сняв пальто, даже не выпуская из рук чемодана.

– Вот детская – все по-старому: и часы, и сундук. Вот маменькина спальня, вот дедушкин портрет, он был военным. Знаешь, ведь это, может быть, работы Федотова. Вот клавикорды! расстроились, конечно, но к ним идет этот дребезжащий звук. Жалко, что я ничего не знаю из старинной музыки. Смотри-ка, Вадя, даже гитара есть!.. Да отчего ты все в пальто? отчего не раздеваешься? Сейчас Пелагеюшка принесет самовар, молока. Тебе нравится? правда?

Зоров выговаривал с запинкой:

– Нравится, только я думал, что дом гораздо больше.

– Что же, в нем… раз, два, три – восемь комнат.

– Клетушки.

– Чего ж ты хочешь? Конечно, это не дворянское собрание, а хороший провинциальный дом. Я так очень, очень рада, что сюда приехала. Теперь темно, потому что дождь и закрыты ставни, а здесь очень уютно, проживем отлично, успокоимся. Потом, Пелагея – это же золотой человек. Я даже подумываю, не взять ли ее с собою в Петроград.

Закусили, чем Бог послал, так как Пелагея не была предупреждена о приезде господ, а базар уже кончился. Она тоже относилась с большим патриотизмом к дому Лосевых, но как-то более отвлеченно, чем Марья Петровна. Маша любила самые эти стены, эту землю, эту мебель и хотела бы все сохранить в том виде, как есть, а Пелагеюшка мечтала о возрождении дома «Лосевых» в новом блеске, не заботясь о том, сохранится ли существующий дом.

На следующее утро дождь прошел, а веселое солнце с удовольствием освещало невылазную грязь. Но Маша радовалась ему, как девочка. Действительно, при солнечном свете, с раскрытыми ставнями, дом казался веселее и уютнее, но зато виднее были все его недостатки, незамеченные вчера: половицы проваливались, стены облупились, рамы перекосились, и из них дуло, как из погреба. Но Пелагея состряпала чуть не с девяти часов утра сытный завтрак, так что все представлялось в лучшем свете.

Осматривали двор и сад. Марья Петровна снова вспоминала случаи из своей детской жизни, но как-то не так весело и уже не обращалась к мужу с вопросом, нравится ли ему тут. Только при виде яблонь не удержалась и воскликнула:

– Посмотри, Вадя, какая прелесть яблони! Я их так помню, в детстве мне это казалось раем!

– Очень хороши яблоки, коли в пироги, – заметила вышедшая вместе с господами Пелагея, – а так-то кушать кислы.

– Кислые? – обрадовался почему-то Вадим Алексеевич.

– Кислые, барин, кисленькие.

Марья Петровна в секунду обошла сад и мечтала уже отправиться на «Светлый ключ», в далекую и таинственную, как ей помнилось, прогулку. Если он только еще?

– Успеем ли мы до вечера сходить на Светлый ключ? – обратилась она к Пелагее.

– На Светлый ключ? да что вы, барыня! через полчаса обратно будете. Туда и обратно не больше полуверсты. Как к кладбищу выйдете, так он тут и есть, велик ли путь.

– А мне казалось, что это очень далеко! – разочарованно проговорила Марья Петровна.

– Знаешь что, Маша? – начал Вадим Алексеевич, – тут тихо и безопасно, сходи ты на этот ключ одна, а я тебя дома подожду, пасьянс разложу. Ведь всего полчаса.

– Хорошо. Схожу одна! – дрогнувшим голосом ответила Марья Петровна и быстро нахлобучила шляпу, которую с таким трепетом перед отъездом извлекла из архива.

Действительно, она вернулась не более, чем через сорок минут.

Пообедали. Погуляли по саду, вышли на улицу. Вадим Алексеевич еще разложил пасьянс. Легли спать рано. На следующее утро встали чуть не в пять часов, разбуженные колокольным звоном. Обедали, ходили по саду. Вадим Алексеевич раскладывал пасьянс. Рано легли спать. На третий день в городе произошел пожар. Ходили смотреть. Пелагея пекла пирог с яблоками. На четвертый день Вадим Алексеевич застал Машу с расписанием поездов.

– Что это ты смотришь, Маша?

– Ничего! – ответила Марья Петровна в нос.

– Маша, что с тобой? Зачем ты так говоришь? – воскликнул Зоров в испуге.

– А как я говорю?

Положительно, носовые звуки все явственнее слышались в голосе Марьи Петровны. Она встала и, походив по комнате, заметила:

– Уезжать нужно, вот что, Вадим Алексеевич.

– Как хочешь. Если ты отдохнула…

Маша метнула грозный взгляд, но ответила довольно спокойно:

– Да, я отдохнула.

Помолчав, Вадим Алексеевич сам уже начал:

– В сущности, тут не так плохо, особенно летом, я думаю, когда тепло. Притом, если жить долго, то, конечно, можно было бы завести знакомства, наладить жизнь, кое-что починить в доме.

Марья Петровна, улыбнувшись, ответила:

– Я думала, что тут гораздо лучше. Воспоминания детства обманчивы, как всякие воспоминания. Они рисовали мне этот дом и сад раем.

Вадим Алексеевич обнял жену.

– Мы оба преувеличивали: ты – прелесть этого убежища, я – его неудобства. Конечно, все зависит от того, как на это посмотреть, но я думаю, что истина была как раз посредине наших с тобою мнений. Мы оба сделали теперь уступки и, знаешь, мне кажется, что мы оба даже отдохнули.

– Может быть, но мне все-таки грустно терять еще одну иллюзию.

У Нисы были коротко, как у приютской девочки, обстрижены волосы, и она не понимала, почему нельзя играть с дворовыми мальчиками. Катя и Маня, уже с косичками, всплеснули руками и пискливо воскликнули:

– Ниса, бесстыдница! разве можно играть с мальчишками?!

Девочка посмотрела на них недоумевающе. Те рассмеялись и зашептали наперерыв:

– К мальчишкам нельзя даже подходить! Они драчуны и дряни. Они безобразники. Если нас много, а мальчишка один, да никого нет, так можно его отколотить – вот и все!

– Помнишь, как мы Петьку из прачечной исщипали? Шапку в помойку выбросили, рубашку разорвали!.

– Чего же это так? – удивилась и заинтересовалась Ниса.

– Вот орал-то! – восторженно вспоминала Катя, не отвечая на Нисин вопрос.

– Чего же вы его так? – повторила девочка. Ответила Маня.

– Так. Мальчишка потому что. Что на них глядеть? Будешь глядеть, так они тебе на шею сядут, а уж прибьют, как пить дадут.

Она отвечала серьезно и рассудительно, как взрослая, и лицо у нее сделалось вдруг бабье, сухое и хозяйственное. Катя, та более радостно и лирически предавалась воспоминаниям.

– Заревел, кулаки сжал, а мы его за руки-то взяли, да по щекам, да по щекам. Две держат, а две лупят. Да ведь такой подлец, ногами стал драться, кусаться. Однако, тут пришел дворник с метлой, мы все разбежались, а он, дворник-то, Петьку же по затылку метлой и смазал!

Ниса еще хотела что-то спросить, но в комнату вошли две старшие мастерицы, и девочки замолкли. Заведенье г-жи Смоляковой помещалось в первом этаже, и было отлично видно проходящую публику. Шел снег, и работать было темновато, мастерицы шили неохотно, зевая и вздрагивая спросонья и от холода. Ниса еще только выдергивала из сшитого нитки, оставшиеся от наметки. Иногда у окон останавливались молодые люди с поднятыми воротниками, руки в карманах. Мастерицы некоторым кланялись, стараясь, чтоб этого не заметила мадам, хлопотавшая в соседней комнате. Разговор лениво начался с замечаний по поводу уличных молодых людей. Ниса сначала ничего не понимала, словно мастерицы говорили по-чухонски, но внимательно вслушивалась, равно как и две другие девочки.