Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Казалось, Лидия долго так будет сидеть, не снимая шляпы, глядя перед собою и ничего не видя. Маргарита, отложив синий скроенный лоскуток, молча же смотрела на подругу, словно они держали пари, кто кого перемолчит, кто заговорит первою. Пчела тихо жужжала над желтыми ноготками, и внутри далеко рубили котлеты.

Не выдержала Лидия.

– Он убит! – сказала она, будто бросила камень в воду.

Маргарита испуганно перекрестилась, но продолжала молчать. Серебряный наперсток странно сверкнул, когда она подымала руку.

– Он убит! – повторила Лидия, словно желая повторением невозвратимых слов вызвать наружу печаль, которая ее тяготила.

– Лида, но этого не может быть! Почему Костя! Почему именно он? Это так неожиданно, так ужасно! Андрей Иванович ничего мне не писал. Как перенесет это мама! Костя у нас был один. Был! Боже мой, Боже мой!

Маргарита Дмитриевна говорила быстро, и так же быстро брызгали мелкие слезинки, как из пульверизатора, на ее круглые розовые щеки. Она вытирала их в рассеянности голубым шитьем, но они все брызгали без удержу маленькими, прозрачными пучками.

Лидия Васильевна мрачно, но удовлетворенно качала головой при каждом слове подруги. Потом начала с роковою металличностью:

– Константин убит. Все неожиданно, конечно, но у него было обреченное лицо. Помнишь, как он уезжал, как я его полюбила. Я не могла бы полюбить в наше время простого обывателя. Константин Дмитриевич был необыкновенный человек, избранный … и для чего же? Для смерти. Бедная Марго, утри свои слезы: ты можешь гордиться своим братом!

Но гордость, по-видимому, не была недостатком Маргариты Дмитриевны. Она продолжала плакать все так же весело, если можно так выразиться, не слушая, что говорила Лидия Васильевна. Вдруг какая-то утешительная, вероятно, мысль мелькнула в ее белокурой голове. Маргарита улыбнулась сквозь слезы, быстро подошла к Лидии Васильевне и, отбросив с ее лица многочисленные густые вуали, которыми та была занавешена, как королевская кровать или катафалк, воскликнула:

– Лидочка, друг мой, может быть, ты не наверное знаешь это … ну, что Кости нет в живых … а выдумала, чтобы красиво оплакивать его? Ведь когда дело идет о чем-нибудь героическом, ты легко можешь сфантазировать… скажи, скажи мне…

Лидия Васильевна, казалось, не обиделась на такое предположение, а, наоборот, даже как-то проще и спокойнее, чем прежде, ответила:

– Нет, я справлялась в штабе. Он в списках.

– Там бывают ошибки.

– Редко, милая Марго, редко!

– Тебе, Лида, как будто доставляет удовольствие, что Костя погиб.

Лидия Васильевна подняла глаза к потолку и ничего не отвечала. Потом, взяв Маргариту Дмитриевну за руку, посадила ее рядом с собою и начала задушевным и таинственным голосом:

– Помнишь, Марго, как я полюбила твоего брата, как это произошло? Когда он решил ехать на войну, я сразу увидела его другим человеком. Наверное, это отразилось на моем лице. Я даже помню: проходя мимо зеркала, я сама удивилась, как блестят у меня глаза. Он заметил мое волнение и сказал мне про свою любовь. Это было у вас в гостиной, тебя с Марией Александровной не было дома, – по-моему, вы были в Гостином дворе. Темнело рано. Было уже известно, что Константин Дмитриевич идет на войну. Я ничего не думала, я просто хотела дождаться твоего возвращения, а он, по-моему, не предполагал, что в комнате кто-нибудь есть, и слегка испугался, когда я окликнула его из своего темного угла. Он понял так, что я дожидаюсь его, да и мне самой начало казаться, не так ли это и на самом деле. У меня так билось сердце, что я попробовала было подняться с кресла, но сейчас же принуждена была снова в него опуститься. Он взял меня за руку и тихо спросил:

– Вы волнуетесь, Лидия Васильевна? Что вы делаете здесь в темноте?

Я прижала его руку к своей груди и, ничего не отвечая, только заплакала. Ты не можешь себе представить, что я чувствовала в те минуты. Я сразу поняла, что Константин Дмитриевич герой, что он меня любит и ждет ответа. На меня самое словно упал отблеск его геройства. Но помню, я, кажется, ничего не отвечала, только оставила его целовать мне руки. Мы не заметили, как пришла ты с Марией Александровной и вошли в гостиную. В комнате было уже почти совсем темно, и вам не было видно, что Константин Дмитриевич стоит совсем близко ко мне, почти обнимает меня. Он отдалился, а я бросилась к тебе на шею и плакала, так что даже твоя мать поняла, кажется, в чем дело … А его отъезд! Это серое небо, но не неподвижно серое, а словно кипящее быстрыми тучами, катастрофический ветер, срывающий шляпы, вуали, рвущий платье, и вдруг голубое окно и свет прямо на группу отъезжающих в защитном цвете. От этого луча Константин Дмитриевич казался таким молоденьким и серьезным. Помнишь, как у меня вырвался платок, которым я махала, и полетел не в противоположную от поезда сторону, а по ветру за вагонами, прибился к стенке и долго жалостно хлопал по зеленому боку. Так и уехал; вероятно, потом отстал. Костя не видел этого. А письма! Его письма! Это была необыкновенная, невыразимая радость и жизнь для меня. Помнишь, как я их ждала, еще с вечера, всегда предчувствуя, в какое утро я их получу? Это были вдохновенные, героические страницы!.

Лидия Васильевна умолкла, словно подавленная торжественными и горестными воспоминаниями; темные глаза ее, неподвижно устремленные вдаль, загорелись таинственным огнем сквозь густые вуали, которые во время рассказа снова опустились ей на лицо, еще более, чем прежде, напоминая катафальные драпри.

Если Лидия Васильевна имела в виду успокоить свою подругу, бередя собственные раны, то она как будто успела в этом. Маргарита Дмитриевна, или Марго, как упорно называла ее старшая из девушек, внимательно слушала и перестала плакать. Впрочем, на какого угодно слушателя выразительный и драматический рассказ вдовы в невестах легко мог произвести впечатление повествования о событиях, действительно необыкновенных и потрясающих, но не особенно близких по времени и месту. Так не в меру чувствительный рассказчик мог передавать эпизоды из бурской кампании или даже из войны Алой и Белой Розы. Но никак не пришло бы в голову, что дело идет о сегодняшнем дне и о гибели ближайшего человека. Маргарите Дмитриевне ни разу не вспомнился брат ее Костя, милый Костя, такой простой и обыкновенный, такой любимый, которого вот она уже больше не увидит, не услышит его голоса, смеха, не увидит серых, веселых и открытых глаз и розовых щек.

Тем более легко можно было обознаться и принять героя Лидочкиных рассказов вовсе не за Константина Дмитриевича Добровольского, что многие подробности рассказчицей были, так сказать, романтизированы и мало соответствовали действительности. Оставляя на совести Лидии Васильевны описания лирических сцен, происходивших между юным героем и девицей Рушинской (она же Лидия Васильевна), и ее личных переживаний, нельзя было не заметить, что Константин Дмитриевич пошел на военную службу по призыву, поступил в юнкерское училище, скорым маршем был произведен в офицеры и ничем не отличался от сотни молодых людей, разделявших одинаковую с ним участь. Относился он к своему положению бодро и беспечно, даже мало толковал о нем, писал редко и в письмах больше сообщал о своем здоровье да о разных мелочах походной жизни, чем о своих чувствах. Маргарита Дмитриевна нежно любила брата, с детства помнила его милым мальчиком с правилами, благородным и нетрусливым, и ей было несколько досад но и уж вовсе неинтересно видеть, вместо его портрета, изображение какого-то «героя-добровольца».