Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Какие-то совсем другие картины мелькали перед ее, такими веселыми и откровенными, как у брата, теперь затуманенными непритворной печалью глазами: милые, детские, освещенные таким солнцем, какое помнишь с детства, и которое, кажется, никогда таким теплым, таким золотым и близким уже не увидишь. Странно, что тот маленький мальчик Котя, который сидел в розовой рубашке на дачном крыльце, без шляпы, с золотыми на солнце волосами, колотя молотком, слишком тяжелым для его толстеньких ручек, американские орехи, – теперь сражается далеко, жених, говорит басом. Для матери эти руки и ноги, выросшие из розовых толстеньких ручек и ножек, так же просты, милы и святы, так же нет в них ничего чужого, ничего стыдного; но в тысяче, в миллионе таких же для кого-нибудь святых и милых тел, для врагов (тоже миллионы детей, у которых и матери, и сестры, и друзья) он – пушечное мясо, единица статистики, нумер, ничто. Это странно, но дико и непереносимо, что теперь даже этого нумера, этой единицы нет, – она стерта, как цифра на классной доске. Не просунется рука в решетку открыть задвижку калитки, не раздадутся его шаги… Мама вздрагивала и говорила: «как ты стучишь всегда, Костя, будто стадо пришло!» Теперь пускай бы стучал целый день, всю ночь, лишь бы живы были эти родные, нестыдные ноги, производившие весь этот стук. Простых, известных интонаций, словечек, усмешек (только у него; сам выдумал будто), хранящихся во всяком семейном архиве, смешных и незамысловатых домашних «случаев из жизни», вкусов, привычек, – ничего не будет, ие повторится. Пусть другое, лучшее, талантливое, геройское, но оно – чужое, а это свое и не повторится! Нет, не может быть!

Маргарита Дмитриевна еще раз с пристальной тоскливостью взглянула в темные глаза подруги и серьезно сказала:

– Милая Лида, ты уверена, что Костя погиб? Скажи, скажи!.

Лидия Васильевна и на этот раз печально покачала головой, словно жалея о живучей, безрассудной надежде. Но вдруг остановившийся взгляд ее начал меняться, где-то в глубине зрачков забегали темные точки, более печальные, но и более внешние, веки сузились, брови поднялись, углы рта еще более опустились, и все лицо стало, словно маска Ниобеи. Так как Маргарита Дмитриевна смотрела на Лидию, не отрываясь, спиной к дверям, то она не могла видеть, что происходит в комнате.

– Что с тобой, Лида? – тревожно спросила она. Взоры той вспыхнули агатовым пламенем, и вся она выпрямилась.

Маргарита в испуге обернулась.

На пороге в полувоенной форме, в ботфортах, со стеком в руке, стоял высокий бритый господин, не решаясь войти.

– Здравствуйте, Леонид Евгеньевич, как вы незаметно подошли! – сказала Маргарита Дмитриевна, подымаясь и протягивая руку гостю.

– Константин Дмитриевич пал смертью храбрых! – глухо произнесла Лидия, не двигаясь с места.

Лицо вновь прибывшего сделалось страшно серьезным; казалось даже, что он побледнел. Он молча, твердо подошел к креслу, где сидела Лидия, необыкновенно ловко и красиво поцеловал ей руку два раза, щелкнул печально шпорами в сторону Марго и, не сказав ни слова, вышел легкой и мужественной походкой.

Фамилия Леонида Евгеньевича была Ботов, и он был чисто русским по происхождению, но многим казался поляком, был в нем какой-то шикарный извив, изящное рыцарство и убедительное красноречие, которое увлекало слушателей. Уже давно, почти с начала войны, он служил при довольно высокопоставленном лазарете, расположенном в западном, но достаточно гарантированном от военных опасностей городе, проявлял большую энергию и примерную деятельность и носил с большою элегантностью свое полувоенное платье.

Хотя Леонид Евгеньевич занял эту должность добровольно, однако люди, неблагоприятно расположенные к нему, объясняли этот поступок Ботова скорее его предусмотрительностью, нежели другим каким побуждением. Но как бы то ни было, покуда другие ждали своей участи и своей очереди, он давно уже служил, хотя и в безопасном месте, проявлял большую энергию и любил рассуждать с необыкновенным красноречием, особенно о войне и военном геройстве. В семействе Добровольских его не очень любили, но так как он был товарищем по школе покойного брата Константина Дмитриевича, то по старой привычке часто посещал знакомый дом, и этими посещениями не тяготились, тем более, что о Ботове ничего не только предосудительного, но просто дурного сказать было нельзя.

Наибольшей же симпатией он пользовался со стороны барышни Рушинской, которая вообще была чувствительна к красивому выражению красивых и возвышенных мыслей.

Прошло несколько дней с тех пор, как Лидия Васильевна объявила горестную весть, опровержения которой ниоткуда не следовало. Ну, что же? Верно, так и есть, Костя убит. Что ж тут поделаешь? Убивают сотни людей таких же, как он, – конечно, таких же! – для домашних он был бесценен, дорог и невозвратим, но ведь и каждый павший кому-нибудь драгоценнее жизни и для всех невозвратим! Все были огорчены до крайности, но Мария Александровна сделалась как-то тише, ласковее и чаще молилась. Маргарита Дмитриевна, казалось, не верила в гибель брата, вздрагивала при каждом звонке, ждала с нетерпением каждой почты и готова была останавливать и расспрашивать всех военных, которые ей казались приехавшими с фронта. Лидия Васильевна, та предпочитала хранить трагическую окаменелость, словно совершенно не замечая окружающего и оживляясь при блестящих и увлекательных рассуждениях Ботова.

Мария Александровна беспокоилась состоянием девушки, на которую и сама смотрела, как на невесту своего сына, и старалась, несмотря на собственную печаль, как-нибудь ее развлечь или, по крайней мере, вывести из подозрительной бесчувственности.

– Боюсь я, Маргариточка, – говорила она дочери, – не случилось бы чего с Лиденькой. Ведь это же неестественно, такая бесчувственность! Ну хоть бы плакала, кричала, неистовствовала – я бы это скорей поняла. Особенно Лиденька, – она ведь такая характерная, страстная.

Маргарита Дмитриевна, знавшая, разумеется, лучше свою подругу, не разделяла опасений Марии Александровны и относилась к состоянию вдовствующей невесты очень равнодушно, может быть, даже неодобрительно и слегка враждебно.

Конечно, и старая Добровольская старалась развлекать Лидию Васильевну не слишком заметно, без всякой демонстративности, выбирая развлечения домашние и мирные, которые не могли бы оскорбить ничьей печали. Чаще всего она созывала родственную молодежь, думая, что веселые разговоры и бесхитростный смех молодых людей и девушек, почти только что вышедших из отроческого возраста, развеют хотя несколько печальное безмолвие Лидии Васильевны. Она и их предупреждала в простоте о своих планах, говоря: