Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Маргарита Дмитриевна плакала, крестилась, целовала письмо и как-то не заметила странной перемены в Лидии Васильевне. Та стояла с обиженным и недобрым лицом, слегка усмехаясь на болтовню Маргариты.

– Пойдем, Лиденька, сейчас же!

– Пойдем. Только я хотела бы, чтобы с нами пошел Леонид Евгеньевич. Он, кажется, теперь в комнате у Марии Александровны.

– Конечно, возьмем его с собою. Я к нему несправедлива. Он славный и, кажется, любит Костю. Ах, Лида, Лида, как это все невероятно. Невероятно и хорошо, как в детстве!

Всю короткую дорогу с дачи в город, где лежал Костин товарищ, трое путников провели как-то наперекор своим, казалось бы, врожденным свойствам и даже не совсем соответственно положению каждого из них. Маргарита Дмитриевна без умолку болтала, поминутно вскакивала, смеялась, заговаривала с незнакомыми, – вообще, вела себя полуистерически или как вырвавшаяся на волю школьница. Лидия Васильевна была не мрачна, как прежде, но и не весела, как нужно бы невесте, у которой вдруг жених оказывается не убитым. Ее лицо хранило отпечаток не то скуки, не то досады, и она часто обменивалась с Ботовым короткими и странными взглядами. Леонид Евгеньевич был менее красноречив, чем обыкновенно, почти не обращаясь отдельно к Лидии, а больше поддерживая общий незначительный разговор или слушая восторженные излияния Маргариты Дмитриевны. Лидия с недовольной улыбкой смотрела в окно вагона на зеленую равнину, в конце которой виднелось большое пригородное село с фабричными трубами.

– Как странно! – вдруг воскликнула Маргарита, оглядываясь, словно она за звуком собственного голоса ничего не видела и не слышала.

– Что странно? – любезно, но с некоторой тревогой спросил Ботов.

– Странна наша компания. Мамы нет, зачем-то едете вы, не будучи близким другом Кости. Лидия словно удручена счастливым известием, какая-то злая…

Лидия Васильевна, не поворачивая головы от окна, криво и досадливо усмехнулась, словно говоря: «оставьте меня в покое, не приставайте!»

– И оказывается, – продолжала девушка, – что искренно радуюсь и не считаю нужным скрывать своей радости одна я! Сестра! Бедный Костя, слишком домашние у него ценители.

– Вы, вообще, Маргарита Дмитриевна, более склонны и, так сказать, приспособлены к выражению радости, нежели печали, по-моему. Это делает честь сердцу трефовой дамы.

– Какой трефовой дамы?

– Помните… тот вечер, когда я еще оказался червонным королем?

Лидия прислушивалась.

– Я-то помню! – беззаботно отвечала Марго, – я только не думала, что вы его помните.

– Я имею причины очень хорошо помнить тот вечер.

Лидия Васильевна, все так же повернутая к окну, сжалась и покраснела. Заметив это, Маргарита улыбнулась и проговорила весело:

– Ах, да!. Я знаю…

– Что же вы знаете? Почему я храню в сердце воспоминания того вечера?

– Храню в сердце! Как вы смешно выражаетесь! Ну да, я знаю это, почему вы храните в сердце. Ну и довольно, не приставайте ко мне, а то я надуюсь, как Лидия, и испорчу день и вам и себе. Нет, впрочем, себе радости я ничем не могу испортить.

– Я не узнаю тебя, Марго! – вдруг отозвалась Лидия Васильевна, – ты сделалась такою болтушкою, что прямо невозможно!

– Я замолчу, если это тебя раздражает!

Лидия пожала плечами. Маргарита Дмитриевна, действительно, несколько притихла, только все время переводила глаза с недовольной Лидии на Леонида Евгеньевича, который тоже был какой-то особенный.

Николай Владимирович Перстнев оказался простым и веселым молодым человеком с отрезанной ногой и забинтованной головой. Он с оживлением рассказывал о жизни в плену, которая слушателям казалась гораздо ужаснее и тягостнее, чем, по-видимому, самому рассказчику. У него выходило все как-то очень просто и терпимо, словно понятий «геройство» и «зверство» для него не существовало. О Константине Дмитриевиче он отозвался с большой любовью и душевностью, они там очень по-дружились, и, очевидно, самому Перстневу доставляло удовольствие отвечать на бесконечные вопросы Маргариты относительно всяких пустяков, касавшихся ее брата. Впрочем, Перстнев последнее время, месяца три, уже не видал Константина Дмитриевича, так как последнего перевели в какое-то другое место. Округляя и без того круглые свои глаза, Перстнев шептал Маргарите на всю палату:

– Вы не беспокойтесь, барышня, Костя, наверное, убежит.

– Да, да. Я бы сама так сделала.

– Жалко, что Константин Дмитриевич в плен попался. Я не хочу сказать, чтоб это было неблаговидно, но жалко, конечно. По-моему, лучше смерть! – промолвила Лидия.

Перстнев взволнованно покраснел.

– Что же поделать? Со всяким может случиться несчастье. Нас подобрали в бесчувственном состоянии…

Выходя из лазарета, Маргарита радостно заметила:

– Какой очаровательный молодой человек этот Перстнев. Простой, храбрый, веселый! Можно поверить во все хорошее, видя таких людей.

Так как ее спутники молчали, она спросила:

– Вы не согласны со мною? Отвечал Ботов:

– Он симпатичный, кажется, но в особенный восторг я не пришел. Это – очень обыкновенный обыватель, без больших горизонтов, без идеала и обобщающих идей. Таких людей – тысячи. По-моему, он – глуповат и довольно банален.

Маргарита, вспыхнув, начала резко:

– Какой вы несносный позер, Леонид Евгеньевич. Все, что не на ходулях, вам кажется буржуазным и пошлым. Как вы не чувствуете, что именно эти-то «обобщающие идеи», как вам угодно их величать, и есть самое пошлое, что только можно себе представить? Он храбр и прост, и весел после всего, что перенес. Этого для вас мало?

– Видите ли, насколько я понял, этот Перстнев едва сознает все мучительства и издевательства, которые там над ним, вероятно, проделывали. Он будто без самолюбия. И, согласитесь сами, что несчастья – вещь относительная, и интенсивность их зависит от впечатлительности субъекта, с которым они происходят. Так что меня не так поражает равнодушие вашего нового друга.

– Когда режут ногу, всем одинаково больно. А самолюбие и достоинство – Бог с ними! Вот у вас масса и благородства и самолюбия, а что вы делаете? Ничего.

– Я служу.

– Ну да. Такую службу и я могла бы исполнять. Я не гоню вас на фронт, но нечего тогда разговоры разговаривать и, сидя на месте, удивлять своим благородством и достоинством разных дур вроде меня да Лиды.

Браво! У вас есть красноречие, хотя и грубоватое.

Леонид Евгеньевич был, по-видимому, неприятно задет словами Маргариты Дмитриевны и хотел это скрыть развязностью, которая вышла так неловко, что обратила внимание даже Лиды, которая шла все время молча. Она заметила, будто, чтобы прекратить спор:

– Перстнев нас интересовал и приятен Марго, как вестник о судьбе Константина Дмитриевича, сам по себе он ничего не представляет, да, по-моему, у нас даже не было времени составить о нем какое-нибудь понятие.