Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– У меня нет никаких книг.

– Согласитесь, что у вас довольно странная манера обращаться с посетителями.

– Соглашаюсь! – ответил он из дверей как-то еще громче прежнего и захлопнул клеенку.

Вместе с дверным стуком раздался другой. Дербентов оглянулся. Все на площадке, погрузившейся снова в полумрак, было по-прежнему: светилось тусклое продолговатое окно, белело объявление о старинных книгах, далеко мяукала кошка. На полу у его ног белел листок бумаги, которого, кажется, прежде не было. Алексей Михайлович снова взглянул в окно, по матовому свету двигался силуэт головы с ушами. Она не поворачивалась вбок, так что носа не было видно, – только круг головы, да уши. В стекле он разглядывал узкую продолговатую форточку, из которой могли, конечно, бросить записку, но откуда теперь несся только запах убежавшего молока. Дербентов спустился двумя лестницами к окну и прочел кривые строчки:

«Не обращайте на него внимания, приходите завтра в четыре. Все устроится. Я думаю, что на вас можно надеяться. Очень нужно, поверьте, чтобы вы пришли».

Дербентову нужно было достать издание 1845 года «Влюбленного дьявола» Казотта, которое считается редким и где помещены романтические иллюстрации к фантастической и трогательной фабуле. Зинаида Петровна давно думала, что эта повесть как нельзя лучше подходить к балетному либретто. Может быть, на эту мысль ее натолкнуло чтение артиклей Теофиля Готье, которого она находила скучным, но читала из какого-то странного эстетизма. Она говорила об этом с Дербентовым и охотно согласилась, когда тот вызвался достать ценный томик. Конечно, ему было это не очень удобно, так как он был беден и по уши завален работой: утром занятия в одной из редакций, вечером статистическая работа, кое-что брал на дом, изредка ходил на лекции и ложился каждую ночь поздно с несвежей головой, усталым телом и все одной и той же мечтой о Зинаиде Петровне. Ему нужно было жить, быть прилично одетым и посещать балкон Мариинского театра, когда участвовало его «божество», его «волшебница», его «пери» (он именно так мысленно и называл Светловскую, не гоняясь за изысканностью или новизною выражения). Там он забывал все, млел, таял и восторгался, умилялся, шумел и неистовствовал в антрактах, выходя из зрительного зала всегда последним, в темноте, ощупью.

При такой занятости Алексей Михайлович был очень рад, что ему назначили (кто бы там ни был) определенный день и час для посещения нелюбезного антиквара. Он пришел очень аккуратно, но, по-видимому, кто-то был еще аккуратнее его, так как не успел Дербентов дотронуться до звонка, как дверь тихо отворилась, будто гостя уже ждали, может быть, даже с нетерпением. На пороге стояла маленькая женщина, улыбаясь. Волосы ее были, очевидно, крашеные, потому что, казалось, цвет моркови не мог быть естественным цветом волос. Под густым слоем белил и румян, ее можно было предположить восьмидесятилетней. Лиловый шарф на голове делал еще мертвеннее раскраску лица, на котором, словно сама себя пугаясь, блуждала улыбка. Желтые полупотухшие глаза глядели лукаво, но это не была живая игра естественной выразительности, а словно механическое, раз навсегда вложенное бледное сверкание. Как ни был занят Дербентов мыслью о Казотте и Зинаиде Петровне, странность представшей ему фигуры поразила его. Он даже несколько отступил, но потом опомнился и спросил:

– Вы мне назначили прийти сегодня в четыре часа. Я вам очень благодарен, потому что я человек занятой, мне некогда ходить попусту, а вчера, вероятно, Савва Ильич встретил меня не очень-то любезно… Может быть, впрочем, это и не вы мне писали… может быть, даже письмо было не мне адресовано … я не знаю … я нашел его на полу, где оно прежде не лежало. Я так понял, что оно было брошено из окна…

Алексей Михайлович запутался и умолк. Он был так многословен, потому что по выражению удивления, отразившемуся на старом лице дамы, понял, что он в чем-то ошибся и происходит какое-то недоразумение, но по мере того, как он все больше путал, старуха, казалось, все лучше понимала его слова, как будто большая их бессвязность придавала бблыпую ей сообразительность. Наконец, когда гость замолк окончательно, она затрясла головой, причем каждый кудряшек затрепетал отдельно, и, улыбнувшись, пролепетала, краснея:

– Да, это я!. вы поняли? Я не сомневалась в этом. Я очень редко ошибаюсь в людях. У меня есть… как это называется… нюх. Какое смешное слово! У меня есть нюх.

Она рассмеялась и, поправив лиловый газ, проговорила тоном девочки-заговорщицы:

– Но секрет! это наша с вами тайна. Дайте вашу руку. Не бойтесь, все кошки спят. Иногда я думаю, что они – шпионки и я – в Константинополе. Это так забавно. Ступайте осторожно, третья половица скрипит. Может быть, лучше разуться? Настоящий роман, я давно мечтала об этом. Если кто придет, я вас спрячу в шкаф! Все думают, что там эротические гравюры, а там корки сыра. Для мышей! хи-хи-хи … А мыши – для кошек.

– Мне тоже нужна французская книга. Казотт 1845 года, – проговорил наконец Дербентов.

Старуха долго молчала, потом раскрыла беззубый рот хохотом.

– Мы так и скажем! Вы – хитры, хитряга!

– Нет, мне действительно, нужна эта книга. Очень нужна.

Хозяйка опять помолчала, но теперь уже без смеха, сложив губы бантиком, наконец отвечала, манерясь:

– Я не знаю, будет ли это прилично. Вы, конечно, хотите, чтобы я вам ее принесла, чтобы я посетила вас…

– Зачем же вам беспокоиться? Я могу ее взять сейчас и заплатить за нее, у меня с собою деньги.

– Шш! разве можно говорить о таких вещах. Я не привыкла, чтобы выражались так откровенно. Но ничего, в вашем возрасте простительно делать неловкости. Напишите ваш адрес, имя, отчество и фамилию (Боже, как это романтично: я даже не знаю вашей фамилии!) и книгу (хи, хи, хи!), когда вы хотели бы у себя иметь.

– Но, право, мне так неловко утруждать вас.

– Ничего, ничего! Пишите! Имею же я право вам приказывать? Я горю нетерпением узнать. Поэзия – поэзией, но разве в имени, в любимой фамилии нет поэзии?.

Она говорила это, уже таща Дербентова к высокой конторке, темневшей у дальнего окна. Взяв бумагу, она прочла вслух «Алексей Михайлович Дербентов», – и остановилась мечтательно, потом прибавила, будто рассуждая сама с собою:

– Алексей Михайлович Дербентов! Мне нравится, могло быть гораздо хуже! Алексис! Ничего, по-моему мило.

Дербентову становилось не по себе: очевидно, женщина была или не в своем рассудке, или принимала его за кого-то другого. Но книгу достать нужно было во что бы то ни стало. Ему так живо представилось серьезное и бесконечно милое лицо Светловской, что он решил безропотно перенести весь этот вздор и нелепицу. Хозяйка словно перестала его замечать, продолжая стоять с бумажкой в руках, вздыхая и улыбаясь. Наконец, проговорила тихо: