Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Она не глядела, но часто взглядывала на него, тотчас отводила глаза и говорила все быстрее и быстрее, как-то все одно и то же. Наконец, иссякла. Павел Николаевич не сейчас ответил, и слова его казались особенно вескими, независимо от их смысла.

– Я не понимаю, Варвара Павловна, чего вы так волнуетесь. Ваше состояние было бы понятно, если бы вы продолжали любить г-на Кривцова. Но насколько я понял из вашей истории, которую… рассказом о которой вы меня удостоили… насколько я понял… чувства уже нет, оно исчезло. Конечно, можно бояться просто скандала, но я думаю, что ничего особенного не произойдет, все обойдется благополучно, вряд ли даже этот господин сюда приедет.

– Нет, это наверное, – молвила Алова и слегка покраснела. Совсем скривив рот, Павел Николаевич продолжал неприятно и надменно, сам удивляясь своей неприятности:

– Но, по-видимому, мои предположения неверны, и ваша ссора – не более, как милая размолвка. Вы, по-видимому, будете рады видеть, и скоро… вашего друга. Тогда мне остается только поздравить вас, что все окончилось так благополучно.

И он снова шаркнул по песку и поклонился.

– Что с вами? – спросила Варвара Павловна. Павлу Николаевичу следовало бы ответить:

– Я совершенно поглупел, ревную вас и люблю. Последнее, конечно, было бы преувеличением, но больше подходило бы к делу, чем его ответ:

– Со мною? кажется, ничего особенного … я плохо спал…

Алова сделала вид, что поверила, спросила о здоровье, – и странный пыл Павла Николаевича как-то сразу остыл. Почти официально он осведомился, что собирается делать Варвара Павловна в данном случае. Она отвечала с готовностью, не обратив внимания на официальный тон вопроса (или опять пренебрегая им):

– Конечно, я не буду ему отвечать. Едва ли он приедет. А приедет, так что же делать? Я не могу запретить людям ездить, куда им угодно. Постараюсь избежать личных объяснений. Я не знаю, что буду делать; одно только мне ясно, что возвращение к прежним отношениям, к прежнему году, – немыслимо, немыслимо!. Я не могу допустить мысли…

Павел Николаевич слушал, опустив глаза, так что не мог заметить, почему речь его собеседницы так прервалась. Он увидел ее побледневшей и потерянной, с остановившимися, потухшими глазами и полуоткрытым ртом.

Проследив ее взор, он обнаружил невдалеке подвигающегося к ним молодого еще человека. Если бы не состояние Аловой, Павел Николаевич никогда бы и не обратил внимания на этого прохожего, в котором, действительно, не было ничего примечательного. Нельзя же, в самом деле, считать чем-то особенным высокий рост, бритое, довольно красивое лицо и большие продолговатые глаза. Придется признаться, что Павел Николаевич, если не был как следует, влюблен в Алову, тем не менее, имел какое-то сродство душ с нею, иначе, чем же объяснить ту догадливость, с которой он шепнул своей спутнице:

– Он? Кривцов?

Та молча кивнула головою, и, наконец, превозмогая себя, заметила:

– Почта очень запаздывает!

Павел Николаевич предложил было ей руку, но Варвара Павловна виновато отказалась, проговоря несмело:

– Идите, идите, – я сейчас!

Павел Николаевич взглянул было с сожалением, но, увидав это растерянное, вдруг помолодевшее лицо, дергающийся, жалкий рот, только пожал ей руку и пошел не оглядываясь на остановившегося человека.

Павел Николаевич долго ходил; кажется, никогда еще не делал он такой продолжительной прогулки. Думал он не о международных курортах, не о Карлсбаде, не о Сальдо Маджоре, даже не о Варваре Павловне – бонтонной и хладнокровной даме, – он все вспоминал о несчастной влюбленной женщине, размякшей, с дергающимся ртом, и проклинал судьбу, себя, обстоятельства, что не для него изменилось это благородное лицо, не его приближение вызвало краску на эти бледные щеки.

Уходившись, он несколько успокоился, во всяком случае, пришел в приличный вид; встреч с Аловой избегал. Лирически они ни к чему бы не привели, а в сочувствии и сожалении его Варвара Павловна, видимо, не нуждалась. Впрочем, он иногда видел ее с Кривцовым, снимал шляпу; дама приветливо кивала головой и, вообще, как-то переменила тон: стала менее комильфотной, но более веселой и привлекательной. Павел Николаевич все ждал, когда Кривцов побьет свою подругу, но даже курортные сплетни не доносили таких слухов.

– Может быть, она мне все наврала, и этот Кривцов – порядочный человек, хотя вид у него мальчишки и дряни.

Наконец, он встретил Алову одну. Были уже сумерки, и она торопливо без дорожки пересекала лужайку. Увидев Павла Николаевича, остановилась было, но потом приветливо пошла к нему навстречу, даже прибавила шагу.

– Как давно я вас не видела!

– Да, вам теперь не до меня!

– Вы меня считаете, вероятно, очень слабохарактерной? Тот пожал плечами.

– Да вы и не ошиблись бы. Иногда я не владею собою.

– Вы любите его?

– Вероятно. Я не знаю. Я не скрываю, не обманываю себя, что в сущности – дрянцо…

Павел Николаевич кивнул головою печально и довольно.

– …Но у него такие глаза. Я думала от них избавиться вот уехала, но оказывается, что они (глаза-то) все те же, те же! Я знаю, что это слабость, очень, физическая … а может быть, и нет. Это – таинственно, но физические движения еще таинственнее, чем какие-нибудь душевные, необъяснимее во всяком случае.

– Он изменился по крайней мере?

– Мало.

– Будет опять все по-прежнему.

– Боюсь, что да.

– И все – случай. Вы уже успокоились, забыли его. Если бы почта не запоздала, вы могли бы уехать дальше. А тут он застал вас врасплох, не приготовленной.

– Да, да… хотя, должна признаться, что приезд Виктора Феодоровича не был так неожидан… Дело в том, что это я первая писала ему, звала его и ждала ответа…

– Так зачем же вы благодарили почту и вообще все выставили несколько в другом свете?.

– Ах, я хотела быть другой, для вас, для себя. Может быть, я по-настоящему-то совсем другая, такая, какою вы меня себе представили. Я себя очень люблю такою. Но только увижу глаза, те же глаза … и … Я даже не знаю, где я – настоящая…

Каспару Ласке было около тридцати лет. К этому возрасту можно было бы уже иметь более или менее определенное положение, а не скитаться бездомным фантазером, тем более, что Ласка был человек семейный, и небо наградило его двумя детьми, отозвав от жизни мать их, кроткую Эмму. Каспар был не чистым итальянцем, хотя и жил более пятнадцати лет во Флоренции; мать его была из Чехии; может быть, оттого в его характере, кроме беспечности и некоторой лени, была и мечтательность, и известное упорство. Нужно было не мало всех этих свойств вместе взятых, чтобы безропотно переносить жизнь, которую вел Ласка. Он был музыкантом и не таким, которому было бы достаточно придумать с десяток сладких мелодий, подписать к ним какой попало генерал-бас и стряпать таким образом по две оперы в сезон для провинциальных театров; но Каспар слышал уже раскаты Глуховой «Ифигении в Тавриде», он со слезами перелистывал «Идоменея» другого Божьего вестника – Моцарта, он имел высокое, благоговейное понятие об искусстве, при котором очень трудно переносить, повторяю, такое существованье, какое вел Ласка.