Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Что ты играешь, папа? – спросила девочка, неслышно подошедшая к музыканту.

Тот ничего не ответил, только вытер пот со лба, словно сам испугавшись, не понимая, что он наделал.

– Чье это? – еще раз спросила девочка.

– Мое.

– Нет, нет. Это не твое, папа!

– Разве тебе не нравится?

Голос у Каспара был хриплый и тоже какой-то чужой. Девочка не отвечала. Отец выпил залпом стакан вина и продолжал словно небрежно:

– Я получил заказ на похоронную музыку, и по дороге мне пришло в голову несколько мыслей. Ты не мешай расспросами: дело очень спешное, и потом эта вещь меня может хорошо выдвинуть. Давай лучше ужинать и ложись спать, я буду играть тихо.

– Ты мне не помешаешь, папа, но эта… эта музыка – она – не твоя.

– Может быть, ты и права, я пробую новые средства, но нельзя всегда писать одно и то же, я и так обленился и отношусь спустя рукава к искусству. Оно этого не терпит.

Девочка вздохнула, поцеловала руку отцу и тихонько заметила:

– Перед тем, как сесть за писанье, перекрестись, как всегда, и вспомни о маме!

– Хорошо, хорошо, иди с Богом! – нетерпеливо проговорил Ласка, доканчивая торопливо куриное крыло и косясь уже на инструмент, где, казалось, ждали его новые, еще неслыханные, ему самому покуда неизвестные звуки.

Каспар, конечно, только чтобы отделаться от детских вопросов, ответил, что ему заказана музыка для погребения. А, может быть, неизвестно откуда и почему пришедшие ему в голову мрачные мелодии натолкнули его на эту догадку, потому что заказчик ведь совершенно не определял ему характера будущего заказа.

Особенно странными показались музыканту его ночные фантазии, когда на следующее утро он входил в большую светлую, очень светлую комнату, с низким потолком, в которой ничего не было странного, а тем более мрачного. И хозяин оказался совершенно обыкновенным пожилым господином, правда с довольно неприятными чертами лица, но вполне вежливым, даже любезным.

В комнате было очень мало мебели. Ласка заметил бюро, несколько стульев, длинную скамейку вроде ларя, две шпаги на стене и какой-то портрет, завешенный белым тюлем. Солнце необыкновенно ярко освещало пол через широкие три окна в мелком переплете, отчего комната казалась еще пустее и как-то веселее.

Отчего ему пришло в голову, что ему закажут заупокойную службу?

Господин быстро и деловито переговорил с музыкантом о сроке и плате и, передавая несколько листков, заметил:

– Тут вы найдете тексты, которые нужно будет положить на музыку. Кроме того, надобен марш и медленный оркестровый номер. Вы можете писать в каком вам будет угодно стиле. Характер вокальных отрывков вам достаточно определят слова, которые я вам вручил, а марш и andante должны будут звучать торжественно и печально, несколько заупокойно … вы понимаете?

– Да, да, – пролепетал Каспар, сразу разроняв на пол данные ему листки. Поднимая их, он взглянул на круглый почерк и мельком разобрал:

Стихи были неважные, но было ясно, что это – обрядовые песнопения, если не секты, то какого-нибудь сформированного общества. Покуда Ласка размышлял над поднятыми листками, хозяин продолжал:

– Вас, кажется, несколько удивляет, что мы предлагаем вам погребальную музыку… Мы думали, что вы – не суеверны и достаточный мастер, чтобы направлять воображение в любую сторону. Я уверен, что мы не ошиблись, и, кроме того, я почему-то думаю, что эта работа вам особенно удастся, что вы сделаете что-то совершенно новое для себя!..

На Каспара напало странное состояние, какой-то полусон перенес его в давнопрошедшие времена, когда он с Эммой жили еще в Германии и не были женаты, были еще детьми. Ему представился их сад с простыми цветами после дождя, вдали большая дорога, обсаженная березами, по которой кто-то во всю мочь скачет верхом. На небе радуга. И милая Эмма говорит: «я – ты, и ты – я, и вместе с тем, ты останешься „ты“, и я – остаюсь „я“. Только так можно любить и только одного в жизни. Все другое – желанье, наважденье, но не любовь». Конечно, она так не говорит – где бы ей найти слова? Да и Каспар не так думает, он только так чувствует, а слова распеваются вверху, вокруг, на веселый, простой мотив.

Ласка оглянулся. Солнце почти невозможно светило на пол, хозяин стоял, ожидая ответа. Каспару показалось, что он в тяжелом сне.

– Кто это – мы? – спросил он грубо.

– Мы? я и мои друзья … да мы, кажется, не познакомились. Оттавио Каротта.

Ласка тихо положил листки на стол и сказал:

– Простите, синьор Каротта, но я не могу принять этого заказа.

– Почему? вам кажутся невыгодными условия?

– Нет. Просто, мне не хочется (Ласка сам удивлялся своей храбрости). Могу я иметь капризы!

– Конечно. Но имейте в виду, что это будет дело угодное Богу! – добавил Оттавио и поднял руку к потолку.

– Угодное Богу? – переспросил равнодушно Каспар и поднял глаза вслед за рукою собеседника. И вдруг … но не чудо ли это? как он не заметил этого раньше!

Из-за белой кисеи явственно, с каждой секундой все яснее и яснее, выступало лицо прекрасной женщины, такой бледной, словно лицо ее было осыпано мукой, с прямым и вздернутым носом, так не подходящим к печальному рту, с синеватыми мешками у прищуренных и пристальных глаз. В поднятой руке она держала маленькую круглую розу на уровне сердца. Даже на портрете казалось, что женщина держится неподвижно до странности, до какой-то жуткой кукольности. Каспар сам не знал, как раньше он не заметил этого портрета, без сомненья, изображавшего ту даму, которую он видел на балконе, даже с тою же розой в руке. Ноги его ослабели, и он сел на скамейку, перейдя для этого всю комнату нетвердой походкой, но не спуская глаз с поразившей его картины.

– Чей это портрет?

– Одной моей родственницы. Хорошая работа, неправда ли? – отвечал Каротта, не отдергивая, однако, кисеи, что, по-видимому, заставляла сделать вежливость, и не удивляясь, что гость через кисею разглядел живопись.

– Ее нет в живых? – почему-то спросил Каспар. Хозяин усмехнулся.

– Почему вы так думаете, синьор Ласка? Нет, Розалия жива и здорова. Она даже находится совсем недалеко от вас.

Он сделал движенье в сторону двери, за которой, как вдруг показалось Каспару, находился именно балкон.

Ласка почувствовал, как сильно забилось у него сердце, кровь прилила к голове, снова отхлынула.

– Нет, нет, синьор Каротта! в этом нет необходимости! – вскричал он, тоже простирая руки по направлению к стеклянным створкам, которые вдруг тихо повернувшись, впустили в комнату молодую женщину в серой шали. Она шла неровной походкой, то быстрыми, слегка подрыгивающими шажками, то замедленным, ленивым темпом, причем, по-видимому, и ускорение, и замедление не находились в зависимости от ее воли. Глаза смотрели приветливо, но несколько неподвижно, и взгляд был направлен ни на Ласку, ни на хозяина, а куда-то в угол, где не было, казалось, ничего достойного внимания. Взоры же обоих мужчин были устремлены, с разным выражением, но с одинаковым упорством, именно на эту беспомощно двигавшуюся фигуру. Она остановилась посередине освещенной солнцем комнаты и автоматически опустила обе худенькие руки вдоль бедер.