Михаил Кузмин - Несобранная проза

Горелов эту Лизину просьбу обещал исполнить, но в обмен выпросил себе позволение видеть свою старинную подругу где-нибудь не таким урывком, а на более продолжительный срок, потому что, как он уверял, он ее отнюдь не забыл и желал бы по-прежнему быть ее рыцарем. Лиза, доехавшая уже до дома отчима, сказала улыбаясь:

– По-прежнему редко что бывает, вы сами знаете, Владимир Николаевич. Да я не знаю, весело ли было бы людям буквально повторять прошедшие уже часы.

– Ну, не по-прежнему, по-новому позвольте мне быть вашим другом, защитником, скромным поклонником.

– Во-первых, это обыкновенно делается без разрешения, а во-вторых, какая же женщина откажется от такого предложения? Вот если бы вы искали моего доверия, какое было прежде в детские времена…

– То что бы вы ответили?

– Ответила бы, что для приобретения его нужны доказательства, а для них время.

– А для этого, – прервал ее студент, – нам нужно видеться и даже часто. Вы мне позвольте в ближайшем будущем зайти к вам. Может быть, вы тогда и уверитесь в моей преданности.

– Может быть, – ответила Лиза, уже поднимаясь по лестнице.

– Живу я вот здесь, – прибавила она, указывая на дверь, где было прибито писанное объявление насчет того, кто здесь живет и чем занимается.

Когда Лиза рассказала о своей встрече матери, та обрадовалась больше, чем сама дама возлюбленного рыцаря. О рыцарстве, положим, княжна умолчала, а просто сообщила, что встретилась со старинным еще знакомым, другом детства, который хочет хочет к ним зайти.

– Вот прекрасно-то, Лизанька, хоть будет с кем тебе поговорить, а то, сидя с нами, ты совсем заскучаешь.

– Полно, мама, разве я с вами не разговариваю? Мне никаких больше разговоров не надобно.

Пелагея обняла дочку и проговорила:

– Ну хорошо, хорошо, я верю тебе, но все-таки и других речи неплохо послушать. Что же он, уж пожилой господин, этот твой знакомый?

– Нет, он еще совсем молодой; кажется, на два года старше меня.

– Смотри, Лизанька, уж не Бова ли королевич.

– Какие глупости! Я же вам говорю, что я его с детства знаю, а королевичи, те берутся неизвестно откуда. Прямо взрослые приезжают, из тридевятого царства.

Когда через два дня к ним пришел Горелов, Пелагея с особенным вниманием на него смотрела и сказала Лизе после того, как он ушел:

– Ничего, Лиза, твой знакомый-то; такой причесанный, одет чисто. Положим, теперь господа студенты почти все стали чисто одеваться, а прежде хуже твоего мастерового ходили и не от бедности что ли, там, а просто форма такая была, что чем страшней, тем умней.

Горелов приходил часто, но вел себя отменно скромно и почтительно. Он обращался с Лизой, как будто ничего не случилось со времен их детства, и она оставалась прежней княжной. Такая сдержанность, конечно, была довольно удивительной в молодом человеке его возраста, но все-таки этот самый возраст дал себя знать. Однажды Лиза дольше обыкновенного не приходила с уроков, но и придя домой, она и сама была не совсем обыкновенной, сидела какая-то рассеянная, задумчивая и вместе с тем неспокойная. Пелагея Ивановна заметила это, но ничего не спрашивала, а подождала, когда сама Лиза захотела ей открыться. Выбрав минуту, когда в комнате никого не было, Лиза подошла к матери и сказала:

– Знаете, этот Горелов, Владимир Николаевич, сделал мне предложение, то-есть, просил меня выйти за него замуж.

– Вот тоже новость сказала – И это я давно видела и все удивлялась, чего это он мямлит.

– Я попросила его подождать, но, вероятно, откажу.

– Отчего? Отчего, Лиза? Разве тебе он не нравится?

– Нет, он мне нравится. Мне кажется даже, что я его люблю.

– Так что же? он что ли тебя не любит? Тогда бы не сватался.

– Нет, я думаю, и он меня любит, любит с давних пор, то есть, по крайней мере, любил, но стоило нам только расстаться, как я для него будто умерла. Ведь уж как мне было тяжело, как мне нужен был совет, помощь, я ему писала несколько раз – и хоть бы слово, будто меня и на свете нет, а теперь опять за то же принялся. Это, по-моему, уже не любовь.

– Конечно, это нехорошо, но судить его строго тоже не приходится. Ведь это ты у нас молодая, да как-будто старушка, а другие-то в молодости забывчивы. А почему забывчивы? Потому, что все их занимает, что стоющее, что нестоющее. Идут куда-нибудь по делу, или вот к такой красавице, как ты, или к матери больной, и увидят – ворона летит, сейчас молодой-то разум и закипятится, куда ворона, мол, летит? А о деле-то и позабыли. А, может, еще и то, когда ты с Сандрой Яковлевной за границей жила, так о тебе по тетушке судил, ты ему, может быть, и нравилась, но жены такой, как твоя тетушка, не дай Бог, а теперь увидел, что ты девушка скромная и деловитая и ничего не боишься.

– Нет, это не то, а дело в том, что он любил мои глаза, мой нос, ямочку на щеке, а перестал их видеть, и меня из сердца выкинул, а теперь опять увидел и снова распалился. Так ведь это какая же любовь?

– Лизанька, дитя мое, какая ты смешная! Другая бы этим гордилась а ты печалишься. Ну, пускай теперь твой нас любит, а потом тебя полюбит. Ведь вы теперь расставаться не будете, значит он тебя уж и не позабудет, а уж как поживете лет десять, так всякие глупости из головы выскочат.

– Как это печально!

– Не печально, Лизанька, а радостно, утешительно.

– И неужели все молодые такие?

– Все.

– А почему же я уродом каким-то выросла?

– Ты, Лизанька, не урод, а прямо утешение. Это уж все скажут, и старые, и молодые.

– Так как же вы мне посоветуете поступить?

– Мой совет, Лизанька, согласиться. Он человек хороший, а что молодой, так с каждой минутой все старше будет делаться, и еще знаешь, что хорошо будет, если ты выйдешь замуж? Что не будешь уж ты больше «княгиня от Покрова». Похожи ли мы с тобой на княгинь? И будет очень даже прекрасно, никакая ты не будешь княгиня, а просто своему мужу жена.

Почти голые ветки акации странно и некстати выводили веселый узор по огромному животу сестры Нонны. Около года она уже была одержима бесом, прожорливым и пискливым, вздувавшим ей живот, как грязный парус, и заставлявшим бедную сестру Нонну есть за четверых поденщиков. Когда бес отпускал больную монахиню, она плакала, глядя на вспухшее свое тело, тоненьким голосом ворчала на водянку и молилась, чтобы Господь избавил ее от водянки. Она думала, что страдает этой болезнью, ничего не зная о злом духе. Когда она приходила в себя, с ее глаз убирали все съестное, так как, едва завидев какую-нибудь пишу, демон вновь зажигал взор ее желанием, и она пищала, тянулась, хлопала себя по животу, как по барабану, и бранилась. Эфиопка Муза часто просто-напросто съедала пишу сестры Нонны, чтобы та не видела и не сердилась. Когда больная замечала это, она подзывала послушницу и била ее по черным лоснящимся щекам. Обители было бы трудно удовлетворять демонскую прожорливость сестры Нонны, если бы родные последней, римские всадники, не посылали специальных денег на лечение и уход за больной. У нее была келья во втором жилье, но так как больная была неопрятна, а бес, владевший ею, очень зябок и запрещал проветривать покой, то помещение ее было запущенно и зловонно. Грубая Муза не обращала на это внимания, но, когда изредка заходили туда мать настоятельница или келарница для бесед или чтобы узнать, не нуждается ли в чем одержимая, они не могли удерживаться и часто закрывали ноздри широким рукавом. Слухи о бесноватой распространились по соседним деревням, и многие, думая, что сестра Нонна получила особую благодать свыше, приходили к ней за советом, житейским или лечебным, но демон встречал их такой руганью или болтал такие глупости, причем в животе тоненькое эхо будто обезьянило его пискливые речи, что всем становилось не по себе, и посещения прекратились. Да и вонь в келье была нестерпима даже верблюжьим пастухам. Акации, глицинии, терновник так густо разрослись, что можно было забыть, что сейчас же за оградой начиналась пустыня. Верстах в двух торчал на горизонте пук пальм над проточной водой, а затем во все стороны не было тени, кроме кочующих серых пятен от редких облаков. Шакалы, как собачонки, забегали по ночам во двор, подкопав глиняную ограду, и рвали черных кур. Ограда изображала скорей символ отчужденности сестер от мира, чем была действительной защитой от кого бы то ни было. Било, висевшее у ворот, редко звучало, посетителей было мало, большая дорога пролегала вдали, мать игуменья сама ездила в город за подаянием и возвращалась в сопровождении трех-четырех абиссинских всадников, которых она нанимала для охраны.