Михаил Кузмин - Несобранная проза

И потом, я перестала считать свою почтенную личность пупом земли, и от этого только выиграла. Что называется «Награжденная добродетель»…

Струков все-таки отнес тетрадку Марии Родионовне. Она смутилась немного, поблагодарила и спросила:

– Вы не читали этого?

– Признаться вам, читал.

– Ну что же делать. Вы не знали, что это секрет.

– И я вам очень благодарен.

– За доставленное удовольствие?

– Без шуток. Вы достойны удивления.

Петрова прищурила слегка серые свои глаза и сказала тихо:

– Не принимайте только, пожалуйста, всего этого за главу из романа, тем более что муж мой, оказывается, жив и скоро возвращается из лагеря.

– Как же Аркадий?

– При чем тут Аркадий? Это – не роман, а самая настоящая жизнь. Мужа не расстреляли, а сослали на работы, положим, за вину однофамильца, а теперь и он свободен. Я верно его дождалась и даже стала лучше, приспособленнее.

Струков вдруг вспомнил.

– Мария Родионовна, можно вам задать один вопрос?

– Пожалуйста. Все равно, ведь мы, вероятно, больше не встретимся с вами.

– Почему ваши записки носят характер предсмертных? Да там и надпись даже есть соответствующая.

– Они и предполагались мною такими, а вышли «записками перед жизнью». Я собираюсь жить, и даже очень.

Помолчав, она начала:

– На прощание и я вам задам один вопрос, более простой: вы бывали в Олонецкой губернии?

– Нет, не случалось.

– Это – страна диковин и колдунов. Там есть реки, ручьи, исчезающие на время под почвой, потом за много верст снова выбивающиеся на незнакомом свежем лугу. Так и я. Теперь я подземно, слепо, может быть, прорываю свой путь и верю, эта долина будет прохладна и душиста, куда пробьются верные мои волны.

Дождь янтарной и прозрачной сеткой полился совершенно неожиданно из почти безоблачного неба. Казалось, что на Васильевском Острове должно быть еще солнце и даже пыль. Морская до смешного быстро опустела, только ресторанный мальчишка, остановившись среди торцов, смотрел вверх, удивляясь, откуда идет дождь. В подъездах и под воротами весело скучилась спасшаяся публика. Такой ливень располагал к разговорчивости и не предполагался продолжительным. Было странно, что даже извозчики вдруг исчезли, только маленькая черная карета, блестящая от мокроты, с желтыми веселыми колесами, мчалась от Невского. Вдруг, не доезжая площади, соловая лошадка с шоколадными пятнами поскользнулась и упала. С козел сошли кучер и старик в ливрее, из подъезда выбежали любопытные. Пробовали поднять лошадь, выпрягли, лакей даже снял ливрею, оставшись в сером кургузом пиджаке и цилиндре с кокардой. Хлопотали неторопливо и опять как-то весело. Дождь переставал, солнце с Васильевского Острова вернулось, движение возобновилось так же быстро, как прервалось, торцы дымились по-весеннему тепло. Лошадь все лежала, тоже дымясь впалым, розовым боком. Толпа все прибывала, Дворник в овчинной шубе, несмотря на май, сонно толковал с городовым, записывавшим адрес дамы, которая терпеливо сидела в карете. Лошадь не вставала, ее прикрыли рогожей. Экипаж смешно стоял, как ненужная игрушка.

– Г-жа Камышлова?

– Да, да… Кажется, лошадь совсем пала?

– Так точно.

– Я не понимаю, зачем вам сведения… Мой адрес: Мойка… Я не знаю…

Вышла высокая дама лет пятидесяти с маленьким круглым лицом, плотно наполовину затянутым ярко-лиловой вуалеткой. Старик ехал уже на извозчике, сняв цилиндр и отирая пот скомканным платочком.

– Не стоило хлопотать, Назар. Я дойду пешком. Отпустите извозчика. Барин будет очень жалеть о Розане: это была его любимая лошадь…

Дама вдруг остановилась и опустила низ вуалетки на подкрашенные губы и подбородок. Она растерянно обвела глазами толпу любопытных, короче всего задержавшись на лице, которое ее смутило. Камышлова машинально снова подняла вуаль, пошла-было, но потом, словно овладев волнением, вернулась и прямо подошла к молодому еще человеку в солдатской шинели.

– Вы – Викентий Дмитриевич Дерюгин?

– Да, это я! – отвечал тот, не особенно смущаясь и смотря прямо в маленькое лицо дамы. Постояв в нерешительности, она тихо молвила:

– Пройдемте несколько шагов вместе! Молодому человеку было лет под тридцать. Довольно правильное лицо его было не совсем приятно какою-то нервною кривизною и нездоровым, неровным цветом лица.

Дойдя до Исаакиевского сквера, дама остановилась и опять тихо сказала:

– Я ваша мать, Викентий Дмитриевич.

– Я знаю.

Опять пристальный взгляд и никакого смущения. Камышлова неприятно растерялась.

– Что ж это, какой вздор!

Потом перебила самое себя, ласково беря Викентия за рукав:

– Отчего вы не придете?

– Я охотно приду, мама, если можно, и если вы этого хотите.

– Ну, конечно. Какой чудак!

Помолчав, она спросила нежно, но несколько официально:

– Как вы живете? Смешно: вы почти уже не молодой человек.

– Мне двадцать девять лет.

– Я помню, т.-е. знаю, – ответила Камышлова и нахмурилась.

– Вы адрес-то мой знаете?

– Знаю.

– Приходите завтра к обеду, и Анатолий будет дома. Ведь мы так давно не видались.

– Я ведь никогда не знал и до сих пор не знаю, почему вы, мама, меня так удалили, так выбросили тогда, двадцать лет тому назад.

Камышлова хмурилась все сильнее и вдруг спросила очень прямо, даже на «ты»:

– Ты просто шел, или следил за мною?

– Я пережидал дождь. Зачем мне следить за вами? – Ты прав: никогда не следует делать бесполезных вещей.

Она рассмеялась, словно сама почувствовала фальшивость последней своей фразы, и кончила совсем светской улыбкой, такой неподходящей к серому солдату, да еще ее сыну.

Викентий посмотрел ей вслед. Серое платье молодило ее и без того стройную фигуру, и тонкая рука в перчатке легко и беспечально опиралась на светлый зонтик. Когда же она обернулась и помахала ему высоко рукою, ей можно было дать лет тридцать.

Именно такою помнилась она Викентию в тот самый день, с которого все и началось. Он, действительно, сразу узнал Марфу Михайловну, признал ее за мать, нисколько не следил за нею, а встретил случайно, как встречал не один раз и раньше, и, действительно, они расстались как-то странно и для Дерюгина, по крайней мере, насильственно двадцать лет тому назад, когда он был девятилетним ребенком. Вообще, Викентий Дмитриевич на все вопросы отвечал очень правдиво и точно. Марфа Михайловна приняла эту манеру разговаривать за несносную искусственность и по отношению к себе почти за вызов, потому нервничала и сердилась, но совершенно напрасно: Викентий всегда отвечал прямо и точно, с какой-то даже тупой добросовестностью, которая одним казалась наивностью, почти глупостью, другим – нестерпимой позой, но всем была неприятна и стеснительна. Пожалуй, и в своем отношении к происшествиям, настоящим и прошедшим, Дерюгин был так же прям и как-то бесперспективен, не выводя предполагаемых последствий и не особенно заботясь о причинах, породивших то или иное явление. Воспоминания у него тоже были конкретные и без всяких теней, и хотя он говорил матери, что не понимает, почему его, как он сам выразился, «выбросили» из дому, но, по правде сказать, он всегда только чувствовал (и порою довольно горько), что он удален от матери, а вопрос, почему это так случилось, нисколько не тревожил его воображения. Даже больше того: из событий он особенно запоминал их внешнюю сторону и потому не забывал ни лиц, ни обстановки, ни мест, которые видал хотя бы однажды. Он точно помнил квартиру своих родителей на Екатерининском канале, мебель, тюлевые занавески с пастушками, фикусы перед окнами и всегда блестяще натертый паркет. Помнил и лицо своего покойного отца, Дмитрия Павловича Дерюгина, всегда слегка печальное и скучающее. Мать ему запомнилась такою, какою он ее видел только-что, несколько минут тому назад: тридцатилетней, ласковой, немного холодной. Положим, в то утро (как теперь помнит – 10-го марта 1894 г.) у нее было совершенно другое лицо, испуганное и, вместе с тем, окаменелое, взволнованное до последней степени и какое-то неподвижное тою неподвижностью, которая страшнее всяких судорог.