Михаил Кузмин - Несобранная проза

Вика играл па подоконнике, расставляя кукольные квартиры. Уже жители одного окна собирались в гости на другое в огромных санках, хотя сами были разодеты в самые легкие платьица, сообразуясь больше с температурой детской в 17° (одна только комната и была теплою, во всех остальных мама любила поддерживать холодок, словно для того, чтобы гости не засиживались), чем с воображением Вики, как вдруг он услышал странный звук из папиного кабинета, будто хлопнули сильно форточкой. Потом стало тихо, тише тихого, страшно как-то. Вика бросил санки и с криком бросился в кабинет. Пока он бежал, животу и ногам стало страшно жарко; сладкая и неудовлетворенная теплота томила и подымала; казалось, удовлетворись она, дойдя до конца, – и он умрет, но умереть так – слаще, чем жить. Он ясно это запомнил, хотя бежал всего секунды три.

Первою он заметил маму, ужасную, хотя ничего в ней не изменилось: то же серое домашнее платье из мягкой фланели, те же гладко причесанные светлые волосы и белые, всегда будто только-что вымытые руки. Он еще раз закричал, раньше чем заметил лежащего на полу отца. Только тогда мать поглядела на мальчика и, казалось, еще больше испугалась, больший ужас на нее напал, чем до сих пор, пока она в упор (стояла, опершись миндальными руками о письменный стол, спиною к окну, волосы рыжеватились) глядела на такого странно неподвижного мужа. Вика не мог к ней броситься, уткнуться носом в колени, – что-то ему не позволяло. Вошел Назар (тогда уже старик); мать с гадливостью прошептала: «уберите его, Назар»! Оловянные глаза лакея не могли блеснуть, но посинели. Вика не двигался, не воображая, что это он – «он», которого нужно убрать. Назар взял его за руку и увел. Мальчику показалось, что мать прошептала, «какой ужас» или «какая гадость». Но что он наверное заметил, так это то, что Марфа Михайловна подняла правую руку к глазам, посмотрела на нее пристально и быстро убрала за спину.

Он не был даже на похоронах отца. Позднее узнал, что Дерюгин застрелился. Были запутаны дела, меланхолический характер, с Марфой Михайловной, может быть, не ладил. Вернее, что все вместе. Викентий Дмитриевич и матери не видел больше, вероятно, потому она так ему и запомнилась, какая она была в то утро. Вырос в Саратове у дальних и бедных родственников покойного отца. Мать, вероятно, хорошо платила за него. Вскоре она опять вышла замуж за Камышлова, о котором раньше Викентий ничего не слышал. Когда вырос, посылки прекратились, или, может быть, Диевы не отдавали их на руки Викентию, хотя с виду и казались людьми честными. От Саратова запомнил жары летом, морозы зимой, песчаную Лысую гору, пыль у старого собора и голубоватый уступ на повороте Волги – Увеки. Казалось, что там всегда было солнце.

Встреч с матерью он не искал и не избегал их. Маленькая обида с детства осталась: он не мог простить ей, как она тогда сказала: «уберите его»!

Университет, занятия печальные и не совсем удачные литературой по маленьким журналам, потом военная обязательная служба, – все шло как-то мимо, не усиливая и не разгоняя общей меланхоличности, туповатой и спокойной.

Теперь, идя домой, он сам удивился, почему его так мало все интересует, и вдруг увидел, что, прожив почти тридцать лет, он ничего не испытал, никакого сильного чувства или волнения, – и что до сих пор всего острее его пронизывает незабытый голос матери: «уберите его, Назар!», и белая, только-что вымытая рука, медленно поднятая, которая, как живая, вдруг торопливо спряталась за спину в то серое, мартовское утро.

Викентий Дмитриевич прошел по Гороховой почти уже до Фонтанки, как почувствовал, что за ним кто-то идет. Он не был чрезмерно нервен, так что нужно было очень упорно следить за ним, чтобы он это заметил. Обернувшись, он увидел небольшого старичка с шаткой походкой и умильным личиком, одетого по-мещански, но чисто. Дерюгин остановился, – и старик уткнулся в витрину убогого часового магазинчика. В стекле Викентий разглядел оловянные глаза, бритое лицо в кулачек и поднятый воротник. Постояв секунду, словно собираясь переходить улицу и пережидая извозчиков, Дерюгин снова тронулся. Старичек, шагах в десяти, тоже пошел эа ним, на его взгляд улыбнулся, потом даже приподнял шляпу. Викентий решил подождать его, чтобы отделаться. Лицо было совсем незнакомое и не очень приятное, какое-то надоедливое. Да и настроение у него было вовсе не располагающее к новым знакомствам. Он даже с тоскою думал, что у Диевых будет много посторонних лиц: наверное оба Полотка, может быть, Клавдия Алексеевна Ибикова, медик и о. Иринарх, кто-нибудь совсем незнакомый, всегда приведут. Сегодня, сейчас хотелось побыть в тишине, или поехать кататься… еще лучше на лодке. Викентий взглянул на Фонтанку, Троицкий собор, на ясное голубое небо с дымком и подумал, как странно, что он никого не любит, т. е. романа у него никакого не было.

Старичек еще раз приподнял шляпу, тоже стоя шагах в трех от Дерюгина. Викентия толкают прохожие, и уже многие стали обращать на него внимание. Еще секунду и подошел бы городовой.

– Не узнаете? – старик в третий раз приподнял шляпу.

– Да я вас и совсем не знаю! – отвечал Викентий, смотря во все глаза, но как-то рассеянно, на маленькое бритое лицо. Тот вдруг понизил голос и произнес конспиративно:

– Викентий Дмитриевич Дерюгин?

– Да я – Дерюгин Викентий Дмитриевич, но все-таки не помню, где я вас мог видеть.

Он сам почему-то стал говорить вполголоса.

– Еще на Екатерининском канале…

У Викентия вдруг вылетело из памяти, какой такой Екатерининский канал, и он спросил с совершенной простотою:

– На каком Екатерининском канале? Старик поморгал глазами и прибавил:

– Маленьким еще-с…

Дерюгину показалось так смешно, что он видел этого старика маленьким, что он улыбнулся, воскликнув:

– Ну, это вздор какой-то!

– Я – Назар, Полтинников… Назар. – запамятовали, Викентий Дмитриевич?

«Уберите его, Назар!» – вспомнилось Дерюгину, и все, все всплыло в памяти, особенно белые руки матери, которые она так быстро спрятала за спину.

Викентий покраснел и вдруг заторопился пожать руку лакею, который не смутился, а, наоборот, с большою готовностью вложил Дерюгину в ладонь свою маленькую горячую ручку. Дальше было совершенно неизвестно, что делать? Стоять на углу людной улицы было смешно и непроизводительно. Пошли вместе молча. Викентий Дмитриевич не понимал, чего от него нужно Назару. Тот семенил молча, стараясь попасть в ногу с довольно большими шагами Дерюгина.

– Жалко, нельзя никуда зайти выпить! – вдруг жалобно промолвил лакей.

– Пьянчужка! – подумал Викентий даже с облегчением, будто нашел объяснение странной навязчивости старика. Но тотчас отбросил и спросил не совсем кстати: