Валентин Мошков - 2062 Исторические пророчества о будущем России

Польский крестьянин очень мало привязан к близким ему особам: после смерти жены муж через несколько недель вводит в дом другую. Он недоверчив и подозрителен. Даже в том, что делается для его пользы, крестьянин всегда усматривает какие-нибудь тайные мысли и желание его эксплуатировать. Он мало доверяет панам и ксендзам и упорно нерасположен к интеллигенту и к каждому одетому в сюртуке. В своих сношениях с ним он всегда неискренен. Его нельзя склонить ни к какому общественному делу, даже имеющему целью его благо. К увеличению своего имущества он не проявляет никакой склонности; ни просьбой, ни угрозами нельзя его к этому принудить. Он чрезвычайно непредусмотрителен. Пример образцового улучшенного хозяйства не действует на крестьянина, для которого самое мудрое правило держаться того, «как за отцов бывало». Он чрезвычайно консервативен: каждая деревня имеет свои неизменные обычаи, которых все слепо держатся. Фигура крестьян, речь, костюмы, экипажи отличаются такими неизменными чертами, что знакомому с данной местностью легко с полной уверенностью сказать крестьянину: «вы хозяин из Тарнограда, вы из Красника, вы из Кшешова» и т. п. К помещику крестьянин в некоторых местностях оказывает подобострастное почтение. Когда он проходит мимо помещичьей усадьбы, то хоть бы хозяев не было дома, он всегда снимет шапку. С почтением же относится он не только к дворовым людям, но даже к дворовым вещам. К лицам интеллигентным или по крайней мере одетым по городски он обращается с поклоном и со сниманием шапки при каждой встрече. Во время разговора с ними всегда стоит с обнаженной головой и даже если ему приказать надеть шапку, то и тогда не наденет (3).

В заключение приведем некоторые черты, которыми характеризуется русское простонародье. О белорусах Элиза Оржешко пишет, что это «народ, который легче всего подозревать в неспособности к мышлению и в безразличии ко всему, что не находится в ближайшей связи с его очень низменными потребностями и интересами» (4). О вологодских крестьянах пишут, что у них «на отвлеченных предметах внимание удерживается вообще недолго» (5). «Тайны религиозные понятия простолюдина о загробной жизни, — пишет местный священник о полешуках, — безумны его суеверия о душе и связи ее с телом. И неудивительно, если по своей неразвитости он не может верно понять факта из мира видимого, его окружающего, то тем более недоступны его пониманию умозрения истины или отвлеченные предметы. Спросите его, как он представляет себе душу, для чего человек живет на земле, что будет с ним после смерти, и вы услышите от него равнодушный ответ: «Мы люди темные, откуда нам знать про это, Бог видал».

В параллель к тому, что сообщалось нами выше о дикарях, не выносящих даже легкого напряжения мозга, приблизительно такой же отзыв случилось нам найти и о низших сословиях Европы. «Общеизвестен факт, — пишет проф. Шимкевич, — что люди, занимавшиеся всю жизнь физическим трудом, совершенно не выносят умственного напряжения. Полный силы и здоровья крестьянин, посаженный за азбуку, после непродолжительного умственного напряжения иногда падает в обморок» (6а).

С умственной неподвижностью у простолюдинов иногда соединен поразительный консерватизм. О гуцулах (русских горцах в Галиции) Головацкий говорит: «Они строят дома по обычаю своих предков; лошадиная упряжь, убранство мужчин и ожерелья женщин, до малейшей пуговицы и пряжки, покрой одеяния до малейшей каймы и обшивки все столь определенно и неизменно, как бы в статуе вылито или долотом ваятеля выковано». (7).

А вот свидетельство о лени и беспечности крестьян, свойствах особенно характерных для дикаря: «Если у белоруса нет крайности в насущных потребностях, он обыкновенно мало заботится о будущем (8). У белорусов же наблюдается и миролюбие, которым так отличаются дикари: «заносчивость и резкие слова соседа не вызывают в могилевском белорусе столько же резких ответов даже при толчке со стороны задорного спорщика. Когда другие побуждают обратиться к суду или «дать сдачи», крестьянин отвечает: «нехай ему Бог отдаст». Крестьянин как бы ни был обижен кем-либо, весьма скоро забывает нанесенную ему обиду. Разбои и грабежи, появляющееся в других местностях в тяжкие неурожайные годы, — вовсе неизвестны у Могилевских белорусов (9). Наконец вот еще одна черта, сближающая нашего крестьянина с такими народами, как китайцы, но происходящая в сущности от слабо развитой нервной системы, это полное равнодушие к смерти. «Трудно себе представить, — пишет Дембовецкий, — как бесстрашно и покорно встречает смерть белорусский крестьянин. За редкими исключениями, умирающий делает свои устные завещания с поразительнейшею подробностью, причем им не будут забыты не только родные, но и их последующая жизнь в тонких мелочах» (10).

В нашей изящной литературе разбросано немало черточек, характеризующих наших «плюгавых мужиченков», много типов из этого класса выведено в наших повестях, рассказах и романах, но нигде я не нашел такого чудного по своей фотографической верности и глубине психического анализа очерка русского «вахлака», как у Щедрина в его «Пошехонской старине» (11). Тип Конона, о котором я говорю, быть может, и не особенно часто встречается среди великорусских крестьян, но вообще это тип чрезвычайно распространенный. В моих экскурсиях в народ для собирания этнографического материала я «чрезвычайно часто на него наталкивался и не столько между велико-русскими крестьянами, как между белорусами, полешуками, между нашими восточными инородцами: вотяками, черемисами, а особенно много есть его между польским простонародьем, что придает даже тот серый и мрачный характер польской деревне, на который жалуются русские путешественники в польском крае. Для более подробного знакомства с этим типом я отсылаю читателей к оригиналу, но не могу удержаться, чтобы не сделать несколько выписок, заключающих в себе самую суть щедринского очерка.

Конона «первоначально обучали портному мастерству, но так как портной из него вышел плохой, то сделали лакеем. А завтра его приставят пасти стадо — он и пастухом будет. В этом заключалось все его миросозерцание. Факты представлялись его уму бесповоротными, и причина появления их никогда не пробуждала его любознательности. Вообще, вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Никакой личной инициативы он не знал, ничего, кроме заведенного порядка. И никогда не интересовался знать, что из его работы вышло и все ли у него исправно.

Молчальник он был изумительный. Даже из прислуги ни с кем не разговаривал, хотя ему почти вся дворня была родня. Какое-то гнетущее равнодушие было написано на его лице. Никто не видал на этом лице луча не только радости, но даже самого заурядного удовольствия. Точно это было не лицо, а застывшая маска.