Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Не люблю я, — говорила она, — скучныхъ разговоровъ. Чтò тутъ долго разсуждать: послать лѣкарства, муки и масла кому нужно. Вотъ и дѣло сдѣлано!

Она помогала съ удовольствіемъ, слѣдуя влеченію сердца, но скучала, когда долго говорили о больныхъ и бѣдныхъ.

— Что за польза разсказывать о такихъ печальныхъ случаяхъ? гораздо лучше помочь скорѣе, — восклицала она, прерывая мужа. — Я уже давно все это знаю. Няни и горничныя мнѣ объ этомъ докладывали, и я распорядилась тотчасъ. Всего послала. Онѣ всѣ, наперерывъ, первымъ долгомъ считаютъ мнѣ доложить: на деревнѣ курица не издохнетъ, чтобы онѣ, а отъ нихъ и я, того не знали.

И это была правда истинная. Добрая Серафима Павловна по своей избалованности была лѣнива, отчасти эгоистична и не любила ходить къ больнымъ сама, но любила помочь имъ и всегда посылала вмѣсто себя Сережу и Ваню, а если болѣзнь казалась ей заразительной, то отправляла Марѳу.

— Однако, — сказалъ адмиралъ, — ты, вѣрно, не все знаешь. Послушай, что говоритъ отецъ Димитрій: у Савина нѣтъ ни зерна хлѣба; онъ принужденъ продать свою корову. Корова въ крестьянской семьѣ — кормилица. Безъ молока малыя дѣти бѣдствуютъ.

— А дѣтей-то у него пятеро, малъ-мала-меньше, — сказалъ священникъ. — Очень жаль Арину, жену Савина. Вѣдь онъ пьяница, а она баба работящая, ею только домъ держится; но ведь жена не вольна унять мужа, и они очень обѣдняли. Дѣти тоже не виноваты, что отец негодяй. Чѣмъ безъ коровы кормиться будутъ? Одна дѣвочка новорожденная, да два другіе едва на ногахъ стоятъ.

— Мы объ нихъ позаботимся, — сказалъ адмиралъ, — до крайности не допустимъ. Не такъ ли, милая? Добавилъ онъ, обратясь к женѣ.

— Хорошо, — сказала она, скучая и не вслушиваясь въ разговоръ, который надоѣдалъ ей.

— Папа, — сказалъ Ваня тихо и такъ, что другіе не могли его слышать, — все сдѣлано. Вчера корову мама купила и оставила ее у Арины для дѣтей. Теперь Савинъ ее ни продать ни пропить не можетъ. Она наша.

— Кто распорядился? Кто вамъ денегъ далъ?

— Придумали это Сережа и я, а денегъ дала мама, и по ея запискѣ будутъ выдавать всякій день и сѣна для коровы, и крупы для семьи. Старая Авдотья, мать Савина, все плакала и въ ноги кланялась.

Лицо адмирала просвѣтлѣло; онъ былъ очень доволенъ и не скрывалъ этого. А Серафима Павловна спокойно пила чай и продолжала скучать, не интересуясь разговорами, ее утомлявшими. Но вдругъ она отставила свою чашку, прислушалась и встрепенулась.

— Чу! слышите? воскликнула она, — колокольчики и лошадиный топотъ — будто мчатся тройки.

— Ничего не слышу, — сказалъ адмиралъ.

— Ты тугъ на ухо, а у меня ухо чутко. Дѣти, слышите?

Всѣ смолкли, и вдругъ всѣ дѣти воскликнули въ одинъ голосъ:

— Слышимъ! Слышимъ!

— Глухіе! сказала, смѣясь, весело Серафима Павловна, — а я давно слышу. Я всѣхъ васъ перещеголяла, хотя вы всѣ еще дѣти, а я старуха.

Старухой Серафима Павловна называла себя, когда была въ духѣ.

— Да куда вы? сказалъ адмиралъ смѣясь: — зачѣмъ вы повскакали съ мѣстъ и бѣжите въ переднюю? Пріѣхать некому, сосѣдей нѣтъ, развѣ исправникъ или уѣздный докторъ завернули сюда, возвращаясь со слѣдствія. Отъ нихъ радости мало; устали, наѣдятся и спать уйдутъ.

— Доктора я не жалую, — сказала Серафима Павловна брезгливо: — онъ разстраиваетъ мои нервы. Пойдетъ расписывать всякія болѣзни, да такія страшныя, изъ всякаго прыща договорится до антонова огня. Противно слушать! Il est lugubre!

— А ты не слушай, — сказалъ ей мужъ.

— Не слушай! Не затыкать-же мнѣ уши ватой, какъ ты думаешь. Но вотъ… Это лихая тройка и за ней другая мчатся уже по проспекту… влетѣли на дворъ… у подъѣзда. Нѣтъ, это не докторъ!

Мальчики сбѣжали по лѣстницѣ внизъ, Глаша металась по площадкѣ парадной лѣстницы, а Вѣра, перегнувшись черезъ перила, жадно глядѣла внизъ. Тамъ показались закутанныя въ шубы фигуры и послышались восклицанія радости.

— Конечно, не докторъ, и не исправникъ; дѣти такъ кричатъ, что я не слышу голосовъ пріѣзжихъ, — сказала Серафима Павловна, прислушиваясь, и вдругъ всплеснула руками.

— Ахъ, Боже мой! Соня! Это Соня!

Она встала и быстро пошла къ дверямъ. Съ площадки лѣстницы слышенъ былъ неистовый визгъ Глаши, радостные возгласы, звуки поцѣлуевъ и общій говоръ, сливавшійся въ гулъ. Въ залу вошла Зинаида Львовна, которую Серафима Павловна заключила въ свои объятія. Когда первые восторги утихли и всѣ усѣлись, начались хозяйскія потчеванія:

— Хотите ужинать?

— Хотите чаю?

— Не лучше ли немного глинтвейну? сказалъ адмиралъ, — это васъ согрѣетъ.

— Да я ужъ согрѣта этой милой встрѣчей, — сказала Соня, смѣясь и прикладывая свою головку къ плечу адмирала.

— Птичка моя, — сказалъ онъ ласково, цѣлуя ее въ головку.

— Въ возкѣ было тепло, какъ въ уомнатѣ, — сказала Зинаида Львовна. — Мой добрый мужъ обо всемъ позаботился, все самъ осмотрѣлъ, приказалъ обить возокъ, положить медвѣжью полость; но отпустилъ не охотно.

— Что жъ такъ? спросила Серафима Павловна.

— Скучно ему безъ насъ. Все твердитъ, что было бы веселѣе, если бы вы пріѣхали къ намъ въ городъ погостить. Я за васъ обѣщалась — на масленой, не такъ ли?

Серафима Павловна взглянула на мужа съ просьбой въ глазахъ.

— До масленой далеко, тогда видно будетъ, — сказалъ онъ.

— Терпѣть не могу этого слова, — сказала Серафима Павловна.

— Ну, такъ скажу другое: какъ тебѣ будетъ угодно, такъ и будетъ, — отвѣчалъ онъ.

— Милый мой! Такъ рѣшено — на масленицу мы всѣ къ вамъ, въ Москву!

Это слово вызвало опять шумную радость всѣхъ дѣтей.

— Благая мысль пришла вамъ навѣстить насъ, — сказалъ адмиралъ, — я сожалѣю только о томъ, что Сидоръ Осиповичъ не пріѣхалъ съ вами.

— У него дѣла, да онъ на праздники не отпустилъ бы насъ, если бы не Соня. Она къ нему приступила: пусти, пусти въ Знаменское; не надо мнѣ подарка къ празднику — подари визитъ въ Знаменское! Боръ-Раменскіе безъ насъ скучаютъ.

— Ужъ будто и скучаютъ, — сказалъ адмиралъ, смѣясь добродушно.

— Мы судили по себѣ, мама и я. Мы всѣ по васъ не то, что скучали, а тосковали, — сказала Соня.

— Въ Москвѣ-то, въ городѣ! воскликнула Глаша недовѣрчиво и горячо. — Скучать по насъ!

— Что жъ, что въ Москвѣ! Друзья, вездѣ друзья, и разлука съ ними тяжела, — сказала Соня.

— Милая моя дѣвочка! воскликнула Серафима Павловна.

И долго, въ памятный для Боръ-Раменскихъ вечеръ, длились разговоры, разсказы, прерываемые вопросами и взрывами хохота, и смѣялись не одни дѣти. Серафима Павловна и даже Степанъ Михаиловичъ не уступали имъ и вторили — одна добродушнымъ смѣхомъ, а онъ густымъ басомъ. Сережа сiялъ, Ваня повторялъ не разъ, что онъ счастливъ, ахъ, какъ счастливъ! онъ и не запомнитъ въ прошломъ такой радости! Наконецъ часы пробили два , и обѣ матери встали.