Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Серафима Павловна поспѣшно открыла его и ахнула отъ удовольствія. На бѣломъ атласѣ футляра лежала, сіяя камнями, золотая подкова.

— Ну, прочти, — сказалъ адмиралъ, улыбаясь и радуясь радости жены.

— Ахъ, это имя! Камнями имя. Аметистъ — А, nacre — n, topaze — t… Ахъ, понимаю, понимаю: Antoine — твое имя. Какъ это мило, какъ это умно придумано, но тутъ еще стоитъ: Аметистъ — это a, а потомъ: Saphir — S, что же это?

— Не догадываешься?

— Нѣтъ, говори, скажи.

— Antoine à Seraphine! Очень просто.

— Милый, милый, — сказала она нѣжно и по-дѣтски и расцѣловала его.

Пять дней пробыли Ракитины у Боръ-Раменскихъ и остались бы долѣе, если бы не хотѣли возвратиться въ Москву къ Новому году, чтобы провести его въ семьѣ. Они уѣхали, взявъ честное слово съ Боръ-Раменскихъ, что на масленицѣ они всѣ пріѣдутъ въ Москву и останутся по крайней мѣрѣ 2 или 3 недѣли. Это приглашеніе привело въ восторгъ всѣхъ, но явился неожиданный вопросъ, который охладилъ охватившую всѣхъ радость. Адмиралъ отказался ѣхать въ Москву. Онъ говорилъ, что дѣла не позволяютъ ему отлучиться, что онъ не привыкъ и не любитъ жить въ чужихъ домахъ, и просилъ жену не гостить у Ракитиныхъ болѣе недѣли. Она сама поняла, что нельзя ей оставлять больного мужа такъ надолго и ни въ какомъ случаѣ не хотѣла оставить его совсѣмъ одного.

— Кто же изъ дѣтей поѣдетъ со мною, — спросила она у мужа, — потому что я ни за что не оставлю тебя здѣсь одного.

— Дѣти должны это порѣшить между собою; я съ удовольствіемъ отпустилъ бы всѣхъ ихъ; но не считаю деликатнымъ сдѣлать набѣгъ на домъ Ракитиныхъ, прикочевать въ числѣ дюжины лицъ.

— Ну, ужъ и дюжины! сказала Серафима Павловна.

— Сочти; вѣдь ты безъ горничной не поѣдешь?

— Конечно.

— И безъ Сарры Филипповны тоже.

— Само собою разумѣется. Надо же дѣвочкамъ имѣть съ кѣмъ выѣхать. Однѣхъ я ихъ никуда не пущу.

При словѣ: дѣвочекъ Глаша просіяла. Она смертельно боялась, что мать возьметъ Вѣру, а меньшихъ: ее и Ваню оставитъ дома.

— Лакея возьмешь?

— Возьму — мнѣ онъ необходимъ; но онъ можетъ взять комнату въ гостиницѣ.

— Развѣ ты Ракитина не знаешь? онъ ни за что этого не позволитъ. Всѣхъ заберетъ къ себѣ въ домъ и всѣхъ будетъ кормить на убой, угощать на славу. Это уже выходитъ васъ 6 человѣкъ, не считая сыновей; ну, дѣти, какъ хотите, такъ и рѣшайте.

Онъ пошелъ къ себѣ; дѣти вышли въ залу.

— Прошу припомнить, — сказала Глаша торопясь, — что я уже поименована въ ѣдущихъ въ Москву и ни за что, слышите, ни за что не соглашусь остаться здѣсь. Изъ того, что я младшая, не слѣдуетъ, чтобы меня обижали.

— Кто тебя обидитъ! сказалъ Сережа раздражительно.

Ваня взглянулъ на нихъ своими кроткими глазами и сказалъ Глашѣ:

— Никто не помышляетъ обижать тебя; мы еще не объявляли о своихъ желаніяхъ. Мама ѣдетъ, и вамъ, дѣвочкамъ, слѣдуетъ ѣхать съ нею. Папа такъ и понялъ.

— Стало-быть, рѣшено: ѣду я и Вѣра, а вы какъ хотите; мнѣ остальное все равно.

— Я это давно знаю, что тебѣ все равно, — сказалъ Сережа съ сдерживаемымъ гнѣвомъ, — лишь бы ты была довольна, а затѣмъ все и всѣ ни по чемъ! Я однако вижу, что Ваня рѣшилъ за себя и за меня самовольно.

— Я рѣшилъ за себя, — сказалъ Ваня, — я остаюсь съ отцомъ; а ты какъ хочешь.

Сережа молчалъ. Онъ былъ недоволенъ собою. Ему было и горько и больно. Онъ не могъ сразу побѣдить себя — такъ ужъ сильно хотѣлось ему ѣхать въ Москву. За обѣдомъ отецъ спросилъ у дѣтей, какъ они рѣшили; наступило молчаніе. Ваня не хотѣлъ говорить, а Сережа не могъ, не желая выдавать себя. Глаша окинула братьевъ быстрымъ взглядомъ и сказала:

— Рѣшили справедливо. Мѣсто дочерей — при матери: и мы, Вѣра и я, мы поѣдемъ въ Москву съ мама.

— Когда выгодно, такъ съ матерью, а невыгодно, такъ съ отцомъ для компаніи, — пробормоталъ Сережа съ досадой.

— Хорошо, — сказалъ адмиралъ, не обращая вниманія на тихо сказанныя слова Сережи, — стало-быть, со мною останутся сыновья, но, кажется, съ большимъ прискорбіемъ. Они попожертвовали собою.

— Папа, — сказалъ Сережа, — ты не такъ говоришь. Мы не жертвовали собою, остаемся съ удовольствіемъ, если тебѣ это пріятно, но я, конечно, сожалѣю, что не могу ѣхать въ Москву.

— Хорошо, хорошо, я понимаю, — сказалъ адмиралъ съ улыбкой и всталъ изъ-за стола, а за нимъ встали всѣ.

Вечеромъ. Степанъ Михайловичъ подошелъ къ адмиралу и сказалъ ему:

— Сережѣ ужасно хочется ѣхать въ Москву. Если вамъ угодно, я отложу мой отъѣздъ, чтобы не оставить васъ однихъ, а вы ужъ отпустите его.

— Я его не удерживалъ здѣсь для меня, — сказалъ адмиралъ, — онъ самъ рѣшился остаться. А я вѣдь не дитя. Прожить одному недѣлю мнѣ не тягостно.

— Такъ почему же?…

— Не приказываю Сережѣ ѣхать въ Москву? Я скажу вамъ. Если смолоду юноша не привыкаетъ жертвовать своими удовольствіями для людей близкихъ, не привыкаетъ исполнять свой долгъ, что выйдетъ изъ него? Себялюбивый, безхарактерный человѣкъ. Я считаю, что Сережа хорошо дѣлаетъ, что остается съ старикомъ-отцомъ, и никогда не соглашусь мѣшать ему исполнить долгъ свой. Такъ-то; а вы, батюшка, воспитатель, призадумайтесь надъ этимъ и воспользуйтесь моей опытностію.

— Мудростію вашею, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и приму къ свѣдѣнію и воспользуюсь.

И Степанъ Михайловичъ ушелъ, думая о томъ, какой умный и хорошій человѣкъ адмиралъ Боръ-Раменскій, и какъ онъ умѣлъ направлять своихъ дѣтей на все доброе и достойное.

Зима стояла холодная; жестокіе морозы не прекращались, такъ что дѣти поневолѣ должны были оставить и катанья на тройкахъ и катанья съ горъ, о чемъ всѣ сожалѣли. Адмиралъ былъ бы не прочь и пустить мальчиковъ гулять и кататься, но Серафима Павловна ни о чемъ подобномъ не хотѣла и слышать съ того самаго дня, какъ Сережа воротился съ хутора, куда ѣздилъ съ отцомъ, съ отмороженнымъ ухомъ. Ухо, конечно, оттерли снѣгомъ, но оно покраснѣло и распухло, что очень разогорчило мать.

— Ходитъ уродомъ, — говорила она съ негодованіемъ, — и отъ него воняетъ гусинымъ саломъ! Старая няня выдумала! Поусердствовала! Говорила я, кольдкремомъ, такъ нѣтъ же, всякою дрянью! И вонь!

Масленица приближалась; стало вдругъ теплѣе, и дѣти пришли просить позволенія покататься съ горъ, такъ давно оставленныхъ. Серафима Павловна съ первыхъ словъ замахала руками.

— Чтò вы? По этому-то холоду! Мало, что намедни Сережа отморозилъ ухо — вамъ хочется на морозѣ носъ себѣ попортить. Не пущу! Не пущу!

— По, мамочка, нынче совсѣмъ тепло.

— Тепло! Не можетъ быть! Сколько градусовъ?

Глаша, страстная любительница катанья съ горъ, опрометью бросилась къ окну.

— Только 15! воскликнула она съ увѣренностью.

— 15 градусовъ Реомюра, это 20 сентиграду.

— Но, мама, кто же считаетъ сентиградомъ?

— Вся Европа, — произнесла важно Серафима Павловна, — мой покойный отецъ, дѣдушка вашъ, всегда, будучи въ Парижѣ, считалъ сентиградомъ.