Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Что съ нимъ? спросилъ отецъ спокойнѣе, ибо при нервомъ взглядѣ на искаженное лицо жены испугался.

— Задыхается, колотье, жаръ страшный! Я говорила, что эти горы…

Адмиралъ не слыхалъ конца ея рѣчи; онъ вышелъ поспѣшно и отправился въ комнату Вани. Ваня, весь въ жару, метался на постели, не могъ вздохнуть и жаловался на колотье въ боку.

— Что дѣлать? Что дѣлать? повторяла Серафима Павловна жалобно, крѣпко сжимая сложенныя руки, будто просила у кого-то пощады.

— Надо приложить горячительный компрессъ, — сказалъ адмиралъ.

— Ну, нѣтъ! Это все какіе-то новые ужасы, — сказала Серафима Павловна, приходя въ азартъ. — У него жаръ такъ и пышетъ, онъ простудился, а тутъ прикладывать холодную воду, простужать еще больше, не хочу! Не позволю ни за что!

— Но, Фимочка, компрессъ согрѣваетъ тѣло.

— Холодная-то вода согрѣваетъ? Все пустяки, безумныя выдумки!

Адмиралъ вышелъ поспѣшно; жена потерянная пошла за нимъ.

— Куда ты?

— Останься съ Ваней; я сейчасъ возвращусь, только пошлю за докторомъ, распоряжусь подставой.

— Стало-быть, правда, — болѣзнь страшная! воскликнула она, взялась обѣими руками за голову и зарыдала.

— Милая, милая, воздержись, не пугай сына, сядь подлѣ него. Богъ милостивъ.

Адмиралъ позвалъ къ себѣ приказчика.

Меньшой сынъ нашъ занемогъ, — сказалъ онъ ему, — полагаю, что у него воспаленіе легкихъ. Сiю минуту пусть скачетъ Никита кучеръ въ Москву за докторомъ. Пошлите подставу въ Озерки. Время не терпитъ, скорѣе!

Сказавъ это, адмиралъ пошелъ въ дѣтскую.

— Анна Петровна! сказалъ онъ экономкѣ, — я сейчасъ уведу жену изъ комнаты Вани, а вы поставьте ему горячительный компрессъ, какъ вы это всегда дѣлали въ больницѣ.

— Не впервой, я это дѣло знаю, только барыня компрессовъ боится — и, право, напрасно. Они очень, можно сказать, пользительны.

— Знаю. Только вы скорѣе, потихоньку отъ жены, а то она испугается.

Сказавши это, онъ обнялъ жену и, такъ какъ Ваня, тяжело дыша, лежалъ съ полузакрытыми глазами, сказалъ ей шопотомъ:

— Уйдемъ. Быть можетъ, онъ заснетъ, притомъ мнѣ надо сказать тебѣ два слова. Сережа и Анна Петровна останутся съ Ваней.

— Я сына не оставлю, — сказала она съ несвойственной ей твердостію и рѣшимостію.

— На десять минутъ только. А вотъ и Анна Петровна посидитъ съ Ваней, а мы сейчасъ вернемся.

Когда Серафима Павловна воротилась въ комнату сына, компрессъ былъ уже наложенъ. Не подозрѣвая этого, она сѣла у постели сына, не сводя съ него своихъ отуманенныхъ слезами глазъ. Руки ея безпомощно упали на колѣни, и она сидѣла неподвижно, какъ статуя. Весь вечеръ, вздрагивая при малѣйшемъ стонѣ сына, она просидѣла у его изголовья; при наступленіи ночи адмиралъ прибѣгнулъ къ ухищреніямъ, чтобы удалить ее изъ комнаты больного, которому слѣдовало перемѣнить компрессъ. Но она, чуя что-то, отказалась наотрѣзъ отойти отъ постели Вани, и мужъ долженъ былъ признаться, что ему приложили компрессъ. Серафима Павловна вышла изъ себя.

— Какъ? воскликнула она, — противъ моей воли, потихоньку? По какому праву? Я мать! Вы уморите моего сына! Развѣ мало того, что его отпустили въ адскій холодъ кататься съ этой ужасной горы! Смерти своей искалъ онъ тамъ — и нашелъ! Вотъ и заботы, о которыхъ я столько наслушалась!

Адмиралъ молчалъ; по лицу его видно было, что онъ боролся съ собою. Онъ медленно пошелъ изъ комнаты и сказалъ Саррѣ Филипповнѣ, которая шла за нимъ.

— Она мать и въ отчаяніи!.. Надо понять, что ея упреки идутъ отъ нѣжнаго материнскаго чувства. Бѣдная ужасно страдаетъ!

— О, конечно, конечно, — поспѣшила, соглашаясь, сказать англичанка.

Дѣйствительно, несчастная мать страдала тяжко. Она съ ужасомъ видѣла грозившую опасность, она воображала уже, что холодная рука смерти простерта, чтобы лишить ее любимаго сына. Все существо ея было потрясено. Она говорила безсознательно и не понимала всей жестокости словъ своихъ.

— И какъ могли вы, — обратилась она къ Аннѣ Петровнѣ, — какъ осмѣлились вы безъ моего приказанія распоряжаться моимъ сыномъ?

Экономка, зная характеръ госпожи, не противорѣчила ей и, склоня голову, упорно молчала.

— Развѣ вы не замѣчаете, — сказала старушка-няня, — что жару меньше? Онъ дышитъ легче.

— И вы воображаете, что это отъ холодной воды? возразила съ гнѣвомъ Серафима Павловна, — молчите, пожалуйста, не мучьте меня!

И она вдругъ заплакала и поспѣшно вышла изъ комнаты, удерживая рыданія, чтобы не обезпокоить больного.

— Antoine, — сказала она мужу, стараясь успокоиться, — послалъ ли ты къ Зинаидѣ Львовнѣ сказать, что Ваня занемогъ?

— Нѣтъ, мой другъ, я не догадался.

— Такъ пошли сейчасъ нарочнаго.

— Но нельзя ли повременить? Мы не знаемъ, чѣмъ боленъ Ваня; если болѣзнь незаразительна, то пошлемъ къ Ракитинымъ.

— Хорошо, но только скорѣе.

— Лишь только пріѣдетъ докторъ.

— А когда?

— Часа черезъ четыре, не ближе.

— Боже мой! четыре часа ожиданія, это невыносимая мука. Но Ванѣ не хуже, напротивъ, онъ дремлетъ. Милая, пойдешь ли ты отдохнуть? Тебѣ надо беречь силы, чтобы ухаживать за больнымъ.

— Ни за что! Какой тутъ отдыхъ? Я себя не помню отъ страха, жду, не дождусь доктора. Какая бѣда! бѣда!..

Серафима Павловна опять зарыдала, закрывъ лицо руками, и въ припадкѣ отчаянія упала въ кресло. Слезы текли между ея пальцами и струею лились на ея щегольской капотъ. Адмиралъ глядѣлъ на нее молча и не выдержалъ этого зрѣлища. Сердце его разрывалось. Въ комнатѣ никого не было, тускло горѣла одна только свѣча, слабо освѣщая скорбящую чету: Мужъ опустился на колѣни передъ горько плакавшей женой, положилъ голову на ея колѣни и прильнулъ губами къ рукамъ ея. Мало-по-малу судорожныя рыданія ея стихли; она наклонила къ нему свою голову и осталась недвижима въ его объятіяхъ.

Раздался далекій звонъ колокольчика. Она вздрогнула и вскочила, точно какая пружина подняла ее.

— Колокольчикъ!.. вскрикнула она. — Докторъ, это докторъ! Слава Богу! Докторъ!

Адмиралъ вышелъ уже на площадку лѣстницы навстрѣчу пріѣзжему.

Черезъ два часа докторъ, пріѣхавшій изъ Москвы, пилъ чай въ столовой; все семейство Боръ-Раменскихъ окружало его, впиваясь въ него глазами. Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, съ серіознымъ, почти суровымъ лицомъ, самоувѣренный, съ рѣзкими манерами, безцеремоннымъ тономъ и довольно длинными, неприглаженными волосами; одѣтъ онъ былъ очень небрежно: въ какой-то короткій не то камзолъ, не то пиджакъ. Онъ въ эту минуту былъ всецѣло занятъ завтракомъ, кушалъ съ большимъ аппетитомъ и запивалъ обильный завтракъ (было уже 7 часовъ утра) дорогою мадерою. Окончивъ жаренаго рябчика, куски ветчины съ телятиной, сочни, компотъ, онъ медленно и искусно намазывалъ тонкимъ слоемъ масла поджаренные куски хлѣба и протянули экономкѣ, заваривавшей чай, чайную чашку.