Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Поневолѣ станешь считать такъ, когда Реомюра въ Парижѣ не доищешься, — сказалъ Сережа съ досадой.

— И чтò намъ за дѣло до Европы! сказала Глаша.

— Не пущу! Не пущу! заговорила Серафима Павловна, будто спѣша увѣрить самое себя, что ни за что не уступитъ дѣтямъ.

— Но, милая, — сказалъ ей мужъ, — если мальчики будутъ бояться мороза, то чтò же станется съ ними на службѣ?

— Этого я не знаю; я на службѣ не была, — сказала она серіозно.

Всѣ разсмѣялись; разсмѣялась и она сама. Это измѣнило ея настроеніе.

— Ну, хорошо, — сказала она, — пусть мальчики идутъ, хорошенько укутавшись, на эти противныя горы, — и кто ихъ только выдумалъ! но дѣвочекъ не пущу.

Сережа бросился изъ комнаты, Ваня остался.

— Что жъ ты не идешь? спросила у него мать.

— Я ужъ лучше подожду, когда будетъ теплѣе, — сказалъ онъ. — Глаша, хочешь, пойдемъ играть въ воланъ. Хочешь? Пойдемъ!

— Не хочу! Тоска какая! отвѣчала она сердито.

— Ну, такъ почитаемъ вмѣстѣ Пушкина „Капитанскую дочку“. Хочешь?

— Отстань, пожалуйста!

Серафима Павловна взглянула, покачала головой и вышла. Она поняла, что Ваня остался потому, чтобы сестрѣ не было ужъ слишкомъ обидно.

На другой день, увидя, что Реомюръ показываетъ только 10 градусовъ, Серафима Павловна, измучившись мыслью, что она вчера лишила Ваню такого великаго удовольствія, и не имѣя понятія, что при морозномъ днѣ дулъ рѣзкій сѣверный вѣтеръ, сама предложила всѣмъ дѣтямъ итти на горы. Нечего и говорить, съ какою радостью ринулись они на дворъ и побѣжали на гору, на которой не были уже около двухъ недѣль. Увидя барчатъ, дворовые мальчики и дѣвочки, кто съ салазками, кто съ лубками, а кто и съ лукошками побѣжали на гору; пришла и Танюша, которую подхватила Глаша и пошла ее тиранить, теребить и мучить.

— Оживи! Оживи! восклицала она, — а то ты точно мертвая и ходишь сгоряча.

— Не мучь ее, — сказалъ Ваня. — Танюша, хотите, я васъ покатаю? у меня санки просторныя.

— Нѣтъ, я ее никому не уступлю, — закричала Глаша: — она моя! У меня лубокъ просторнѣе твоихъ саней, и съ лыжами, летитъ, какъ птица!

— Что жъ, Таня-то — твоя собственность, что ли? раба твоя? спрашивалъ Сережа задорно.

— Пожалуй, что и раба, — возразила Глаша.

— Ну, нѣтъ, — сказала Танюша, — рабой я быть не хочу, не была и не буду, а сдѣлать тебѣ удовольствіе всегда рада.

— Не перечь мнѣ и не разсуждай, а бѣги скорѣе!

И всѣ бросились по крутой лѣстницѣ на высокую гору. На площадкѣ ея произошла суматоха и давка. Ваня былъ очень веселъ и добивался непремѣнно скатить съ горы Танюшу. Онъ, скатившись съ горы, запрягался въ салазки и бѣгомъ тащилъ ихъ опять вверхъ, на высокую натуральную гору и потомъ на другую гору, уже пристроенную. Весь красный отъ напряженія и запыхавшійся, потому что тащилъ салазки по лѣстницѣ, онъ садился въ нихъ и вихремъ летѣлъ внизъ съ крутой горы, выносился на площадь двора, достигалъ въ одно мгновеніе натуральной горы и съ нея несся въ рѣку и выбрасывался на другой ея берегъ, при чемъ зачастую вываливался въ снѣгъ при смѣхѣ всѣхъ присутствующихъ и самъ смѣялся громкимъ добродушнымъ смѣхомъ. Летала и Глаша, совершенно обезумѣвъ отъ восторга. Она давно уже бросила Танюшу, которая плохо поспѣвала за ней, и брала въ свой лубокъ ту изъ дѣвочекъ, которая стояла къ ней ближе. Всякая минута промедленія была ей нестерпима; она носилась, какъ птица, и взбѣгала на гору съ быстротой дикой козы. Въ избыткѣ радости, катаясь съ высокой горы, она оглашала воздухъ громкими восклицаніями радости: Ухъ! ухъ! выкрикивала она, когда лубокъ подскакивалъ на какомъ-нибудь комкѣ снѣга или льда. Глаза ея горѣли, щеки пылали на морозѣ, и сильный, рѣзкій сѣверный вѣтеръ обжигалъ лицо, какъ полымя. Танюша замѣтила первая, что Ваня измучился, и стала звать его домой.

— Довольно, — говорила она, — нынче, правда, холоднѣе вчерашняго.

— Ну, вотъ еще! Вчера было 15, а нынче 10 градусовъ нѣтъ.

— А вѣтеръ? Вчера было морозно, но тихо, а нынче такъ и рветъ. Лицо такъ и рѣжетъ и дыханье захватываетъ. Не было бы бѣды какой!

— Ври больше! сказала Глаша сердито.

— Ну, какъ же такъ! воскликнулъ Ваня: — вѣдь она любя говоритъ. Только я не пойду домой, Танечка; я, голубушка, еще немножко покатаюсь: мнѣ нынче такъ весело! Да и кто знаетъ, если опять завернутъ холода, мама ни за что не пуститъ на гору.

— Не будетъ холодовъ, скоро начнутся оттепели. Еще того хуже — гора растаетъ.

— Успѣемъ еще натѣшиться на масленой, — сказала Танюша, — вѣдь вы въ Москву не ѣдете, вотъ и будемъ кататься. Сережа, посмотрите на него: лицо его такъ и горитъ, весь въ поту.

— Пойдемъ домой, — сказалъ Сережа нехотя, — пожалуй, простудишься, и тогда ужъ конецъ; съ maman никто не сладитъ! Завтра придемъ опять.

— Еще разъ. Я, право, не усталъ, и мнѣ даже жарко. Кто знаетъ, что будетъ завтра, быть можетъ, морозъ — красный носъ! сказалъ Ваня смѣясь и бѣгомъ потащилъ салазки въ гору. — А ужъ я нынче потѣшусь вдоволь, накатаюсь досыта!

И катались они досыта, катались почти до сумерекъ, пока не пришелъ Степанъ Михайловичъ и не сказалъ, что адмиралъ безпокоится, что они такъ долго на морозѣ и при такомъ сильномъ вѣтрѣ катаются съ горъ.

— Ничего вы въ мѣру дѣлать не умѣете, — прибавилъ Степанъ Михайловичъ, — а безъ мѣры, дѣти, жить нельзя!

Дѣти пришли домой; имъ подали горячаго чаю. Они болтали безумолку, разсказывали, смѣялись, но Ваня къ вечеру какъ-то притихъ и, послѣ своего необыкновеннаго при его нравѣ оживленія, сдѣлался молчаливъ и задумчивъ.

— Ты не озябъ? спросилъ у него отецъ заботливо, замѣтивъ его молчаливость.

— Нисколько. На горѣ мнѣ одну минуту было холодно, но я взбѣжалъ на гору и согрѣлся.

— Ну, это напрасно: бѣгать въ гору, а потомъ кататься внизъ при рѣзкомъ вѣтрѣ совсѣмъ неразумно. Вспотѣешь, а тутъ тебя хватитъ морозъ и обвѣетъ ледяной вѣтеръ. Это опасно.

— Но я не озябъ, напротивъ, мнѣ очень жарко.

На щекахъ Вани горѣлъ яркій румянецъ.

Адмиралъ придвинулъ кресло къ камельку, взялъ газеты и занялся чтеніемъ. Серафима Павловна немного поодаль вязала какой-то затѣйливый камзолъ изъ блѣдно-розовой шерсти; обѣ ея дочери играли въ лото съ Саррой Филипповной; Танюша шила рубашку съ замѣчательнымъ искусствомъ, а Сережа читалъ одну изъ поэмъ Пушкина. Такъ прошелъ вечеръ. Въ 11 часовъ всѣ разошлись, а адмиралъ ушелъ въ свой кабинетъ, говоря, что ему непремѣнно надо приготовить два письма для утренней почты. Онъ писалъ у стола своего, когда въ комнату вошла жена его, въ едва накинутомъ на плечи фланелевомъ голубомъ капотѣ.

— Antoine! сказала она съ тревогой, — брось перо, полно писать. У насъ бѣда.

— Какая? спросилъ онъ, вставая тревожно. — Что случилось?

— А случилось то, что я предчувствовала! воскликнула она. — Меня не слушаютъ, меня считаютъ дѣвочкой… а я права, всегда права. Ваня простудился.