Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Таня слушала порою съ ужасомъ глубоко-вѣрующей легкомысленныя разсужденія Глаши, которая, обливаясь слезами, говорила: „И зачѣмъ же Ваня? Ваня такой добрый и милый. Развѣ не лучше было умереть вмѣсто него другому. Ваня всѣмъ нуженъ, а другой никому. Вотъ хотя бы я, кому я нужна?“

— Что ты только придумала? Господь знаетъ лучше тебя. Нашъ умъ коротокъ. Мало ли почему тебѣ жизнь нужна и Богъ ее тебѣ оставляетъ? говорила Таня.

— Не знаю, кому я нужна. Меня никто не любитъ, да, пожалуй, и я сама не люблю особенно нѣжно; я не умѣю любить.

Она говорила съ ироніей и горечью.

Таня отвѣчала быстро:

— А можетъ-быть, Господь въ своемъ милосердіи оставляетъ тебѣ жизнь именно для того, чтобы ты научилась любить и смирила бы себя. И напрасно говоришь ты, что тебя никто не любитъ. Если бы ты слышала, что вчера Ваня говорилъ о тебѣ, то измѣнила бы свое сужденіе.

— Что говорилъ онъ?

— Теперь я не скажу тебѣ. Послѣ. На эти разговоры время придетъ. А теперь пойдемъ къ нему. Ему остались уже не дни, а быть можетъ часы только.

И не ошиблась Таня. Былъ теплый, ясный весенній день. Солнце пекло. Яркіе лучи его проникали черезъ большіе окна въ домъ и обливали всѣхъ и все радостнымъ свѣтомъ. На дворѣ чирикали воробьи, суетясь вокругъ просыхавшихъ лужъ; яркая зеленая трава показалась на оттаявшей землѣ. Въ природѣ все проснулось къ жизни, все одѣвалось весенними красками, красовалось на весеннемъ солнцѣ. И домъ, залитый лучами солнца, блисталъ, сіялъ и, казалось, радовался; но семья, жившая до тѣхъ поръ такъ счастливо въ этомъ самомъ домѣ, теперь погружена была въ тяжкое горе. Блѣдны, сумрачны глядѣли всѣ лица домашнихъ, неслышно ходили они, уподобляясь бродящимъ тѣнямъ; все въ домѣ замерло, и входила въ него неслышно страшная гостья!..

Ваня лежалъ въ креслахъ. Блѣдная головка его безсильно склонилась на подушку, и былъ онъ блѣднѣе лицомъ, чѣмъ бѣлоснѣжное бѣлье его. Мать сидѣла подлѣ него, сидѣлъ и убитый горемъ отецъ. Между нихъ, держа руки обоихъ, пріютилась на полу Соня. Сережа стоялъ съ Глашей, которая крѣпко держала его за руку. Вѣра стояла съ Таней поодаль. Тихо, едва слышно позвалъ Ваня отца.

— Папа! придвиньте мое кресло къ окну. Я хочу посмотрѣть на садъ и на солнце, — сказалъ онъ.

Адмиралъ и Сережа подвинули его кресло къ окну, изъ котораго видна была большая липовая аллея, которая шла къ рѣкѣ, и по которой онъ такъ часто бѣгалъ бывало къ рѣкѣ, спѣша въ Иртышевку къ Сонѣ.

— Папа, — сказалъ Ваня едва слышно, — какъ прекрасно это солнце!

— Не простудите его, — произнесла мать, — вы его слишкомъ близко подвинули къ окну.

— Ничего, мамочка, дайте мнѣ вашу ручку. Сережа! Глаша, подойдите. Глаша, чего ты испугалась? Не бойся. Ничего нѣтъ страшнаго.

Онъ взялъ ея руку и положилъ ее въ руку Сережи.

— Ваня! что ты? Что съ тобою? спросила мать, едва произнося слова отъ испуга.

— Ничего, мамочка. Обнимите меня, приподнимите меня. Вотъ такъ. Мнѣ хорошо теперь. Милые мои! какъ я люблю васъ, какъ благодарю васъ. Мамочка, не мучьте вы себя; вы и папа, Сережа, сестры, Соня, любите, не забывайте меня. Господи! Боже милостивый!

Голова его склонилась на подушку. Онъ замолкъ. Дыханіе его порвалось; онъ затихъ. Взоръ его устремился вдаль и остановился. Онъ силился поднять руку для крестпаго знаменія, но она упала, и онъ остался недвижимъ. Еще мгновеніе, еще вздохъ — и его не стало. Молчаніе — мертвое молчаніе; никто не шелохнулся. Всѣ окаменѣли. Сережа упалъ на колѣни.

— Что это? Съ нимъ дурно! Ему дурно! Обморокъ! Помогите, помогите! застонала несчастная мать, бросаясь къ умершему.

Адмиралъ взялъ ее за руки и тихо шепнулъ ей на ухо:

— Не пугай его, пойдемъ! и вывелъ се изъ комнаты.

Она безсознательно и немощно схватилась за мужа и, почти лишившись чувства, повисла на рукахъ его.

При яркомъ солнцѣ шло похоронное шествіе по аллеѣ изъ дома къ церкви. За гробомъ шелъ отецъ, все бодрый, все сильный, но съ искаженнымъ лицомъ и потухшимъ взоромъ. За нимъ, рыдая, шли оставшіяся ему дѣти, и Соня, и Таня, и Казанскій, потомъ все семейство Ракитиныхъ. Толпа слугъ, дворовыхъ и крестьянъ, тѣснясь, тянулась сзади. Многіе горько плакали; въ числѣ дворовыхъ особенною горестью, порывистою и неудержимою, громкими всхлипываніями отличался Софрошка; онъ утиралъ слезы кулаками и причиталъ вполголоса. Одна изъ старухъ сурово оглянула его, покачала головою и строго отозвалась на его отчаянный плачъ:

— Что ревешь? сказала она ему, — молись Богу и не смущай христіанъ. Слезы — вода. Молитвы нужны душѣ отшедшей. Молись!

И Софрошка затихъ, точно обмеръ.

Шесть недѣль жила Зинаида Львовна въ Знаменскомъ, съ нѣжною заботливостью ухаживая за Серафимой Павловной, которая лежала въ нервной горячкѣ и долгое время находилась въ опасности. Ея жестокая болѣзнь отодвинула на задній планъ слезы семьи и домашнихъ, сокрушавшихся о смерти Вани. Сережа, Вѣра, Зинаида Львовна поочередно не отходили отъ больной, которую адмиралъ оставлялъ только часа на два или на три, чтобы хотя немного освѣжить силы свои необходимымъ сномъ. На него было жаль смотрѣть: осунувшееся, похудѣвшее лицо, потухшіе и ввалившіеся глаза, блѣдность мертвеца поражали всякаго, кто глядѣлъ на него. И однако бодрость духа не покидала его; но для всякаго было очевидно, что лѣта, болѣзнь и горе, соединившись, надломили организмъ его. „Духъ бодръ, но плоть немощна“, сказалъ о немъ однажды съ сокрушеніемъ сердца отецъ Димитрій, который всякій вечеръ приходилъ за своей Таней, не оставлявшей пораженную Глашу. Она не только присмирѣла, но какъ-то отупѣла послѣ смерти Вани, и въ продолженіе тяжкой болѣзни матери, бившейся между жизнью и смертью, Глаша сидѣла молча, и не слышалъ никто ея голоса, какъ будто сильный ударъ житейскихъ бѣдъ пристукнулъ и придавилъ ее. Таня была ея добрымъ ангеломъ; она за ней ухаживала съ нѣжностію старшей заботливой сестры, развлекала ее и, что было всего дороже, направляла ее незамѣтно на все доброе и хорошее. Иногда она читала съ ней книги, большею частію духовнаго содержанія, которыми богатъ былъ неуклюжій липовый шкапъ въ комнатѣ ея отца; всякій день утромъ она просила Глашу почитать Евангеліе. Иногда она уводила ее къ ранней обѣднѣ, которую всякій день, поминая Ваню, служилъ отецъ Димитрій. Однажды Глаша сказала отрывисто: „Я не пойду! Я не могу нынче молиться, иди одна, если хочешь“.

— Что ты! Что ты! воскликнула въ ужасѣ Таня. — Развѣ возможно подумать, чтобы Богу, милостивому Создателю нашему, не молиться!

— О чемъ я буду молиться? возразила Глаша холодно.

— Да хотя о матери, чтобы Господь послалъ ей здоровье.

— Я молилась о Ванѣ, а онъ умеръ! сказала Глаша.

— А знаешь ли, какой это грѣхъ! Вѣдь ты ропщешь! Ропщешь на Господа, давшаго тебѣ столько благъ.