Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Чаще всего мы скакали вдоль рѣчки Тао. Высокая ровная площадь, слѣва ущелье, будто огромный разрѣзъ топора сквозь желтую глину. Обрывъ глубиною въ сто футовъ, а внизу рѣчка. Пока не подъѣдешь вплотную, такъ даже незамѣтно.

Было это весною 1905 года. Русская эскадра пошла къ Владивостоку. Мы ожидали, что она зайдетъ къ намъ. Особенно Клавдія ждала. Но эскадра прошла мимо. Заскучала Клавдія. Стала вызывать меня на прогулку съ шести часовъ утра.

Китайскіе крестьяне тянутся къ городу въ огромныхъ шляпахъ, съ ношами, съ коромыслами. Пройдетъ мальчишка съ ушастой свиньей на веревочкѣ. Изъ желтой кумирни раздастся тихій звонъ бронзовыхъ клепалъ и жужжаніе молитвенныхъ мельницъ. И стая розовыхъ птицъ поднимется изъ рощи и перелетитъ черезъ дорогу. А мы скачемъ, сломя голову, какъ будто за кѣмъ гонимся или за нами кто гонится.

Въ то утро она обогнала меня и выѣхала на поворотъ дороги. Тамъ былъ мысъ, какъ будто уголъ огромнаго стола. Она подскакала къ самому краю и вдругъ остановилась надъ обрывомъ, словно живой монументъ. Конь храпитъ, а она его дергаетъ, какъ будто хочетъ спрыгнуть внизъ. Я тоже подскакалъ и крикнулъ: „Что вы дѣлаете?“

А она вмѣсто отвѣта подняла хлыстъ и хочетъ ударить коня.

Я спрыгнулъ на землю и подбѣжалъ, схватилъ коня за уздцы и повернулъ назадъ.

Она подняла хлыстъ еще выше и нагнулась ко мнѣ, но не ударила, только головой тряхнула и вмѣсто хлыста задѣла меня по лицу своими рыжими волосами. А я поймалъ ихъ рукою и прижалъ къ лицу. Она не разсердилась.

А когда мы назадъ поѣхали, она заговорила: — Если бы у меня были крылья, я бы бросила коня и сейчасъ полетѣла впередъ, догнала бы эскадру.

Я промолчалъ. Мнѣ было тяжело говорить о войнѣ.

И она опять заговорила: — Эта эскадра везетъ россійскую судьбу.

Тогда у меня вырвалось, почти противъ воли: — Если бы у меня были крылья, я полетѣлъ бы на Южное море, отыскалъ бы пустынный островъ, чтобы жить тамъ и не слышать объ этой ужасной войнѣ.

Она нахмурилась и сказала презрительно: — Вамъ бы со мной помѣняться. Если бы я была мужчиной, я бы не стала ныть безъ дѣла на этомъ берегу.

Съ того дня началось мое рабство. Я не знаю, какъ его описать, Если сказать откровенно, то я отъ природы человѣкъ развратный и съ женщинами смѣлый; но только не съ нею. На десять шаговъ отойду и снова стану самимъ собой, предъ каждой женщиной. Но передъ ней все парализуется, какъ будто я глупѣю. Иду къ ней черезъ комнату, ноги цѣпляются за полъ. И для меня довольно глядѣть на нее издали.

Ей это нравилось, а отчасти смѣшило. Она давала мнѣ прозвища, называла меня своею тѣнью, своимъ вѣероносцемъ, оттого что я ходилъ за нею неотвязно и носилъ за нею вѣеръ, какъ носятъ слуги.

Если бы не рана и болѣзнь, быть можетъ, было бы иначе. Моя нервная слабость толкнула меня въ эти путы. Бывало, ночью запрусь, лягу на койку и плачу. Думаю о Клавдіи и плачу по цѣлымъ часамъ. Хочется сдѣлать для нея — что-нибудь такое, чтобы она не знала и никогда не узнала; рыцаремъ выѣхать во славу ея имени и не вернуться назадъ, носить вериги любовныя, погибнуть въ безвѣстности.

Пусть она скажетъ мнѣ единое слово. Я съ башни брошусь, руку сожгу на огнѣ.

И кажется, что это не Клавдія, а будто само божество, живой идолъ, прекрасный, загадочный, злой.

Черезъ три недѣли у насъ явилась наконецъ иная забота. Въ Сангунъ пришелъ русскій крейсеръ „Диръ“ и сталъ разоружаться. Потомъ явился другой крейсеръ „Селена“. На обоихъ судахъ было до тысячи людей. Фонъ-Гюнихъ помогалъ ихъ устраивать и устроилъ недурно, но все-таки были они, какъ овцы безъ пастыря. Это даже представить трудно. Русскіе матросы въ плѣну у китайцевъ и русскія пушки подъ китайскими замками. Фонъ-Гюниху пришлось много хлопотать, онъ попросилъ меня принять участіе въ хлопотахъ. Я принялъ участіе на собственный ладъ.

Былъ въ Сангунѣ русскій кабачекъ для проѣзжихъ матросовъ. Его содержалъ Шляпкинъ, отставной матросъ русской службы, выкрестъ-еврей изъ Одессы. Тамъ стали собираться матросскіе митинги въ билліардной. Потомъ организовался соединенный комитетъ сацгунскихъ матросовъ. Этотъ комитетъ былъ странный, совсѣмъ не такой, какъ россійскіе комитеты. Его нельзя было даже назвать революціоннымъ. Просто всѣ мы не знали, гдѣ мы и что мы. Положеніе было странное. Охрана китайская, а дисциплина русская. Одни законы на борту, другіе на берегу. Но на самомъ дѣлѣ не дѣйствуютъ ни тѣ и ни другіе…

Матросы собирались и обсуждали, какъ быть. Иные предлагали:

— Отобьемъ у китайцевъ свои пушки и уйдемъ въ море. А другіе спрашивали: „Куда?“ Было много сверхсрочныхъ, которымъ еще до войны приходилось выйти въ запасъ. Тѣ рвались больше всѣхъ и кричали: „Домой!“ А мы имъ говорили, что, конечно, англичане догонятъ насъ и вернутъ обратно.

Иные предлагали: — Покинемъ офицеровъ на берегу, шутъ съ ними. Сами пойдемъ обходомъ до Владивостока!..

Я въ то время удерживалъ ихъ, а зачѣмъ — не знаю. Говорилъ на митингахъ рѣчи каждый день, будто прорвало меня, и все о соціализмѣ, о будущемъ строѣ. О настоящемъ не говорилъ, а только о будущемъ; расписывалъ его, какъ радугу. А они слушали, какъ сказку. Старый Шляпкинъ тоже слушалъ, и однажды предложилъ: — Знаете что, возьмемъ свои корабли и уйдемъ въ океанъ. Я тоже пойду съ вами. Отыщемъ пустынный островъ. Тамъ устроимъ такую новую жизнь…

Теперь вспоминаю тѣ разговоры и самъ удивляюсь. Откуда что бралось? Кажется, природа моя совсѣмъ не подходящая, и раньше того я не былъ любителемъ такъ называемой пропаганды. Но видно время было такое и съ ними надо было разговаривать именно такъ.

Клавдія Ивановна тоже ходила на митинги. Наши роли какъ будто перемѣнились. Она ходила за мной неотвязно, слушала рѣчи, глядѣла на матросовъ. Но всѣ наши разговоры она понимала по-своему, иначе. Одинъ разъ она спросила меня въ упоръ:

— А вы вѣрите тому, что говорите?

Я вспыхнулъ и сказалъ: — Говорю, значитъ вѣрю…

Она не угомонилась, подошла къ Шляпкину и спросила: — А вы вѣрите Василію Андреевичу? — Въ то время меня звали такъ. И чуть не вышелъ скандалъ. Но Шляпкинъ подумалъ и сказалъ: — Я старому не вѣрю. Новому можно вѣрить.

Когда мы шли домой, Клавдія Ивановна сказала: — Если бы я была на вашемъ мѣстѣ, я взяла бы эти суда и ушла бы въ море.

— А куда? — спросилъ я такимъ же тономъ, какъ недавно матросы.

Она засмѣялась: — Пошла бы къ Саровакскому султану на островъ Борнео… Царство бы основала… Выкинула бы черный флагъ и стала пиратомъ… Я нашла бы, куда…

Въ домѣ у фонъ-Гюниха стали собираться русскіе офицеры. Было ихъ человѣкъ тридцать. Но они растерялись еще больше матросовъ. Что дѣлается въ Россіи, никто не зналъ. Русскія газеты къ намъ не доходили. Иногда получались старые номера „Харбинскаго Вѣстника“. Издавалъ его Ровенскій и, кажется, потомъ угодилъ за него на каторгу. Мѣстная англійская газета печатала телеграммы одна нелѣпѣе другой. Напримѣръ: „въ Петербургѣ диктаторъ поднялся на воздушномъ шарѣ, а опуститься негдѣ. Все занято мятежниками…“ Надо замѣтить, что это было осенью 1905 года, до манифеста.