Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

У самой воды стоялъ старичокъ въ сѣромъ и смотрѣлъ вдаль. Андрей Петровичъ подошелъ почти машинально и всталъ рядомъ. Старичокъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на вновь пришедшаго и хотѣлъ было отвернуться, но потомъ задержалъ свой взглядъ съ вспоминающимъ усиліемъ.

«Гдѣ я видѣлъ его? — подумалъ Матовъ. — Въ банкѣ, на семейномъ вечерѣ или на народномъ митингѣ?»

— Мы, кажется, съ вами уже имѣли удовольствіе, — выговорилъ онъ вслухъ свою мысль.

Старичокъ кивнулъ головой.

— Да, встрѣчались, на вечерѣ у Сомовыхъ, — сказалъ онъ отрывисто.

— У Сомовыхъ, — любезно повторилъ Андрей Петровичъ. — Теперь, я полагаю, мы съ вами сосѣди по дачному мѣсту. Въ такомъ случаѣ позвольте представиться: Матовъ, учитель. Бывшій, — прибавилъ онъ значительно.

Старикъ протянулъ руку. Рука у него была маленькая, нервная, совсѣмъ женская. Весь онъ былъ тоненькій, аккуратный, и пальто у него сидѣло въ талію, по-дамски.

— Я — Клюевъ, бухгалтеръ. А бывшій или нѣтъ — самъ не знаю, — прибавилъ онъ послѣ паузы.

«Стало быть, также и въ банкѣ», подумалъ Матовъ.

Они стояли рядомъ и смотрѣли на море. Становилось темнѣе. Вода пріобрѣла сѣрый, печальный оттѣнокъ. Лицо старика тоже было печально.

— Помните, на митингѣ? — тихо заговорилъ онъ.

«Стало быть, и на митингѣ», подумалъ вскользь Матовъ.

— Въ тотъ день на митингѣ — повторилъ старикъ, — N-скій говорилъ: (онъ назвалъ имя извѣстнаго кадетскаго оратора): — «Свобода идетъ, какъ невѣста съ сіяющимъ факеломъ. Будетъ новый порядокъ, ни единый волосъ не упадетъ ни съ чьей головы». — А я стоялъ и думалъ: «Сколько еще головъ должно упасть, чтобы былъ порядокъ».

— Какъ сколько головъ?

Матовъ вздрогнулъ и даже отодвинулся. Его политическіе планы были мирные. Онъ любилъ говорить на тему о томъ, что общество должно сплотиться и «остановить кровопролитіе».

— Много головъ, — сказалъ старичокъ, — много жизней.

Онъ кивалъ головой съ грустнымъ убѣжденіемъ, какъ будто итогъ подводилъ въ кровавомъ синодикѣ.

Клюевъ, Иванъ Матвѣевичъ, былъ обыватель, зараженный той же бациллой политической смуты. Онъ прослужилъ бухгалтеромъ двадцать лѣтъ въ большомъ полуказенномъ учрежденіи, денегъ не нажилъ, зато женился уже въ зрѣлыхъ лѣтахъ и все-таки нажилъ полдюжины дѣтей. Во всю свою долгую жизнь онъ былъ образцомъ аккуратности. Только три раза пропустилъ службу, и въ итогахъ его не попадалось ошибокъ. Если у него и были такъ называемыя идеи, онъ никому не говорилъ о нихъ ни слова. И его ставили въ примѣръ молодымъ легкомысленнымъ писцамъ.

Никто не могъ рѣшить, съ какого времени сталъ задумываться Иванъ Матвѣичъ. Онъ вообще былъ человѣкъ тихій и немногословный. И времена были такія, что молодые люди кричали, а пожилые ходили задумчивые. Даже октябрьскіе дни не произвели на Клюева никакого видимаго впечатлѣнія. Къ поздравленіямъ по поводу свободы онъ отнесся странно и холодно. И старшій дѣлопроизводитель изъ иностраннаго отдѣла мысленно даже обозвалъ его черносотенцемъ.

Перемѣна обнаружилась мѣсяца черезъ два, довольно неожиданно. Въ одно воскресное утро Иванъ Матвѣичъ шелъ по улицѣ. На улицѣ собиралась манифестація, жидкая и малоудачная. Человѣкъ тридцать подростковъ, съ алыми значками въ петлицахъ, сошли съ тротуара, выкинули кумачный флагъ и пошли наперерѣзъ улицы. На нихъ наскакали всадники съ шашками. Иванъ Матвѣичъ поспѣшно свернулъ въ переулокъ, подальше отъ грѣха. Но нѣсколько юношей вбѣжало въ тотъ же переулокъ, спасаясь отъ погони. Одинъ свернулъ на тротуаръ и сталъ пробѣгать мимо Клюева, но всадникъ погнался сзади, и наѣхалъ, и ударилъ наотмашь… Иванъ Матвѣичъ видѣлъ все, испуганный взглядъ, и шею, пригнутую, какъ у зайца, и блескъ стали, и кровь.

На слѣдующее утро Клюевъ пришелъ на службу и сѣлъ на свое мѣсто. Рядомъ помощникъ кассира велъ съ посѣтителемъ бѣглый политическій разговоръ, какъ часто бывало въ тѣ дни. Посѣтитель былъ купецъ, толстый, но въ тонкомъ пальто. Онъ выглядѣлъ такъ, какъ будто подъ кожей у него была шуба, мѣхомъ внутрь.

— Порядка мало, — сказалъ купецъ сердито, — оттого другъ другу головы снимаютъ.

Иванъ Матвѣичъ прислушался и вдругъ сказалъ громко и ни къ кому не обращаясь:

— Нѣтъ, много придется головъ снять, чтобы былъ порядокъ.

Сослуживцы заинтересовались и стали спрашивать почти такъ же, какъ и Матовъ.

— Какихъ головъ?

Но Иванъ Матвѣичъ не удостоилъ ихъ отвѣта.

Съ тѣхъ поръ онъ не разъ повторялъ то же заявленіе, и лицо его становилось все угрюмѣе. Какія головы нужно снять и за что именно, — онъ не объяснялъ, быть можетъ, даже и самъ не зналъ и не могъ объяснить. Иные считали его попрежнему черносотенцемъ. Другіе стали называть анархистомъ.

Мѣсяца черезъ два слухи дошли до директора: есть въ учрежденіи чиновникъ, который хочетъ головы снимать.

Директоръ раздумывалъ еще съ мѣсяцъ, потомъ призвалъ стараго бухгалтера и спросилъ:

— Правда ли, что вы хотите головы снимать?

— Я не хочу, — спокойно сказалъ Иванъ Матвѣичъ, — а нужно… Пятнадцать милліоновъ.

Директоръ не понялъ. — Пятнадцать милліоновъ рублей? — переспросилъ онъ.

— Нѣтъ, головъ, — такъ же спокойно сказалъ, Иванъ Матвѣичъ. — Изъ всего населенія пятнадцать милліоновъ головъ. А сто пятнадцать милліоновъ можно оставить.

— Зачѣмъ такъ много? — въ ужасѣ спросилъ директоръ.

— Знаете, — довѣрчиво сказалъ Иванъ Матвѣичъ. — Я хожу по улицѣ и смотрю на прохожихъ. И все какъ-то не лица попадаются, а морды звѣриныя. Даже я сталъ думать, что, можетъ быть, лучше сто пятнадцать милліоновъ головъ снять, а пятнадцать оставить.

Директоръ побоялся разспрашивать дальше, но подумалъ и неожиданно предложилъ:

— Знаете, Иванъ Матвѣичъ, вы выглядите устало. Вы бы взяли отпускъ, мѣсяцевъ на шесть.

— Не надо мнѣ отпуска, — буркнулъ Иванъ Матвѣичъ.

— Съ сохраненіемъ содержанія, — великодушно сказалъ директоръ. — Вы служите такъ давно… Я велю написать.

Такимъ образомъ старый бухгалтеръ тоже очутился безъ дѣла. Срокъ его городской квартиры кончался въ мартѣ, и онъ поспѣшилъ переѣхать на дачу, чтобы не платить вдвойнѣ за квартиру.

Иванъ Матвѣичъ жестоко скучалъ на дачѣ. Ему не хватало утренней прогулки по Невскому, швейцара, который открывалъ предупредительно двери, знакомой конторки съ высокимъ сидѣньемъ, большой книги съ плотными и бѣлыми листами, гдѣ безконечными рядами въ красныхъ и синихъ клѣткахъ тянулись колонны тщательно выведенныхъ цифръ. Колонны эти никогда не прерывались и наростали каждый день, какъ отчетливая лѣтопись. Языкъ этой лѣтописи былъ языкъ международный, понятный всему человѣчеству, и каждый знакъ говорилъ больше, чѣмъ цѣлыя страницы, исписанныя словами. Кругомъ царила бодрая, дѣловая тишина. Шуршали бумажныя деньги, золото слегка звякало о стеклянную подстилку. Мальчики перебѣгали съ чеками и документами, и мѣрно шло впередъ сложное, отвѣтственное, многомилліонное дѣло.