Владимир Богораз - Колымские рассказы

— Когда придет солнце? — болезненно повторял Алексеев. — Темно, холодно!.. Василий Андреич, я затоплю камин! — прибавил он более спокойным тоном.

— Я сам затоплю! — суетливо возразил Веревцов, принимаясь разгребать загнету.

— Нет, я! Сидите, сидите!.. — настойчиво повторил Алексеев.

Не обращая внимания на протесты хозяина, он проворно открыл камин, поставил в него охапку поленьев и раздул горящие угли. Он был ловок на всякую ручную работу, и домашние хлопоты отнимали у него только минимум необходимого времени.

— Как хорошо! — сказал он, когда дрова разгорелись ясным пламенем. — У вас и дрова добрые, — прибавил он, с благодарностью взглянув на Василия Андреича. — А мои — злые, тонкие такие, длинные!.. Трещат, брызжутся углями прямо в лицо. А я у вас останусь! — прибавил он, помешивая палкой в камине. — Можно?

— Милости просим! — сказал Веревцов, радостно оживляясь.

Собственно говоря, он так привык к одиночеству, что всякое сожительство тяготило его, но теперь ему казалось, что Алексеев для него самый подходящий товарищ.

— Я сейчас от Горского, — начал рассказывать Алексеев, подвигая свой чурбан поближе к пламени. — Знаете, он меня ночью задушить хотел, — пояснил он мимоходом. — Уж я же ему и напел. «Днем, — говорю, — ты товарищ, а ночью ты вампир… Тебя, — говорю, — на костре бы сжечь следовало…»

— Какой вампир, какой костер? — с неудовольствием сказал Василий Андреич. — Ерунда это все… Вот скажите, пожалуйста, вы запираете двери на ночь?..

— Конечно, запираю! — с живостью подтвердил Алексеев. — Засовы изнутри сделал железные…

— Ну, как же живой человек может пройти сквозь запертые двери?

— А рентгеновские лучи проходят, — возразил Алексеев, дико и лукаво усмехаясь. — Ну, и эти так же!.. Как же мы с вами будем жить? — спросил Алексеев через минуту.

— Вот я вам тут кровать поставлю! А верстак вытащим вон, — сказал Веревцов, указывая на переднее место.

— А это окно можно открыть? — спросил Алексеев, указывая на один из травяных матов, покрытый белой ледяной инкрустацией. — Здесь слишком темно. Я люблю свет!

— Не знаю… — с сомнением сказал Веревцов. — Холодно будет.

— Мы будем топить, — уверял Алексеев. — Вот увидите… Я открою! — просительно сказал он.

— Ну, как хотите! — нерешительно согласился Веревцов.

Он посмотрел кругом себя, и ему действительно показалось, что в юрте очень темно.

Алексеев вооружился топором и принялся очень искусно отбивать ледяные наслоения на окне, стараясь не потревожить льдины, наложенной снаружи. Раздражительное состояние его заметно утихало.

— Скажите, голубчик, — сказал он, останавливаясь на минуту и поворачиваясь к Веревцову. — Они ведь не ходят к вам ночью?..

— Ночью все спят! — возразил Веревцов. — Никто не ходит.

— А если придут, так вы их пустите? — настаивал Алексеев. — Не пустите, да?

— Никто не придет ночью! — повторил Василий Андреич. — Ночью все спят…

— Ну, так мы с вами заживем! — заговорил Алексеев уже весело, опять принимаясь за топор. — Вот увидите!.. Я буду вам помогать. Я умею работать!.. Вы что теперь работаете, Василий Андреич?

— Хорошо! — одобрительно сказал Веревцов. — Вот, теплее станет, будем водопровод устраивать.

— Водопровод? Чудесно! Проведем домой воду, и не нужно будет ходить на реку…

В борьбе с призраками Алексеев перестал обращать внимание на действительность, и предприятие Веревцова, давно известное всему городу, представлялось ему, как совершенно новое.

— Но для этого, — возразил Веревцов, — а для того, чтобы огород поливать.

— А, это еще лучше! — с искренним восхищением воскликнул Алексеев. — Огород разведем, сад, цветники… водопроводы собственные устроим. Пусть они увидят, как мы умеем жить!.. Знаете что, голубчик? — прибавил он, управившись с окном и критическим взглядом окидывая убранство юрты. — Надо бы здесь убрать немножко.

— Что убрать? — удивился, в свою очередь, Веревцов. Ему казалось, что чистота и порядок в юрте совершенно удовлетворительны.

— Мало ли что! — ответил Алексеев осторожно. — Пол вымыть, стены выскоблить, вот этим вещам свое место найти…

Он указал на кучу разрозненных столярных и слесарных инструментов, сложенных в полуизломанном деревянном ящике у изголовья кровати.

— Вот вы увидите! — продолжал он. — Мы здесь зеркало повесим, — указал он место на стене. — У меня есть зеркало. А здесь календарь. У вас есть календарь, Василий Андреич?

— Вот календарь, — указал Веревцов на маленький пакет грязных бумажек, прибитый над изголовьем постели. — Только очень маленький.

— Ничего! — успокоительно сказал Алексеев. — А какой сегодня день? Воскресенье? — спросил он, приглядываясь к календарю.

— Да, воскресенье, — подтвердил Веревцов. — День воскресный.

— А к вам не придут гости? — спросил Алексеев, внезапно припоминая. — Они к вам ходят, кажется, по воскресеньям… Сегодня тоже придут, да?..

— Не знаю, — правдиво ответил Веревцов. — Может быть, и придут.

— Зачем? — заговорил Алексеев, снова приходя в возбужденное состояние. — Не нужно! Голубчик! — прибавил он просительно, немного успокоившись. — Пойдите к ним и скажите, пусть они не ходят. Нам их не нужно… Пожалуйста пойдите!

— Как же я оставлю вас одного? — нерешительно спросил Веревцов. С самого утра он думал о том, что не успел поблагодарить Ястребова за его колоды.

— Одного?.. — повторил с удивлением Алексеев. — Одному мне хорошо. Лишь бы те не приходили. Пойдите, голубчик, удержите их пожалуйста! А я, пока вы ходите, приберу немного, — продолжал он вкрадчиво. — Увидите, как хорошо будет!.. Только вы пойдите…

Он сам подал шапку Веревцову и тихонько толкнул его к двери.

Дневная заря стала уже склоняться к западу, — знак, что после полудня прошло два или три часа. Мороз был гораздо слабее вчерашнего. С западной стороны по небу стлались легкие облака, располагаясь венцом, как лучи сияния. На реке помаленьку начинался ветер. Оттуда налетали первые слабые порывы, принося с собой струйки сухого снега, сорванные с отверделых сугробов и речных заструг.

Ястребов жил по другую сторону изгороди, на так называемом «Голодном Конце». Это была небольшая слободка париев, обособившаяся от города. В центре ее стояла больница в виде безобразной юрты, наполовину вросшей в землю. Порядки этой больницы были еще уродливее ее наружности. В нее принимались только самые тяжкие больные, насквозь изведенные дурной болезнью [20] Сифилис. или проказой и брошенные родными на произвол судьбы. Избушки, окружавшие больницу, относились к ней, как подготовительная ступень, но пока человек имел силу ходить на ногах и вылавливать немного рыбы на пропитание, он считался здоровым.