Владимир Богораз - Колымские рассказы

По дороге к Ястребову Веревцову пришлось проходить мимо больницы. Больничный служитель Ермолай — с перекошенным лицом и глазами без ресниц — разговаривал с человеческой головой, слегка высунувшейся из-за полуоткрытой двери. Голова была вся обмотана тряпками; только огромные глаза сверкали, как из-под маски, лихорадочно воспаленным блеском.

— Скажи вахтеру, — шипела голова чуть слышным, слегка клокочущим шепотом, — третий день не евши… С голоду помираем…

— Вахтер еду себе забрал! — об’яснил Ермолай с эпическим спокойствием. — Больным, говорит, подаяние носят… Будет с них!..

Голос Ермолая был тонкий, дребезжащий и напоминал жужжание мухи в стеклянном стакане. Он составлял предмет постоянного любопытства для пропадинских ребятишек, и даже в эту самую минуту хоровод маленьких девочек, черных, как галчата, и одетых в рваные лохмотья, весело приплясывал за спиной Ермолая, под предводительством его собственной дочери Улитки, припевая известную на Колыме песенку:

— Кишь, проклятые!.. — огрызнулся Ермолай. — Подаянием, мол, живите! — прожужжал он еще раз.

— Мало! — шипела голова. — Двенадцать человек больных-то. Скажи вахтеру, пускай по рыбине пришлет!.. Поползем, мотри, по городу, опять худо будет…

В прошлом году больные, побуждаемые голодом, в виде экстренной меры, отправилась из дома в дом просить милостыню. Необыкновенный кортеж подействовал даже на закаленные колымские нервы, но мера эта была обоюдоострая, ибо жители боялись проказы, как огня, и готовы были перестрелять всех больных, чтоб избежать соприкосновения с ними.

Ястребов жил на самом краю слободки, в избушке, переделанной из старого амбара и с виду совершенно непригодной для человеческого жилья. Он завалил ее землей и снегом до самой кровли, и только одно маленькое оконце чернело, как амбразура, из-под белого снежного окопа. Вместо льдины окно было затянуто тряпкой. Маленькая дверь, толсто обшитая обрывками шкур, походила скорее на тюфяк. Иногда она так плотно примерзала к косякам, что открыть ее можно было только при помощи топора.

Подойдя к этому своеобразному жилищу, Веревцов нерешительно остановился. Дверь была плотно закрыта и раздулась, как от водянки, но из каменной трубы поднималась тонкая струя дрожащего воздуха в знак того, что топка давно окончена и последнее тепло улетает наружу.

«Дома, должно быть!» — подумал Василий Андреич и постучался сперва деликатно, потом довольно громко, но так же безрезультатно. Он постоял еще несколько секунд, поглядел на струнку тепла, трепетавшую над трубой, и, внезапно схватившись за ручку двери, изо всех сил потянул ее к себе. Члены колымской колонии сторожили друг друга и недоверчиво относились к запертым дверям, из-за которых не подавалось голоса.

Дверь щелкнула, как из пистолета, и распахнулась настежь. В глубине избушки обрисовалась крупная фигура Ястребова, сидевшего поперек кровати. Опасаясь окончательно остудить избу, Веревцов протиснулся внутрь и закрыл за собой дверь.

Внутри было темно, как в погребе. Свет проходил только сверху, сквозь отверстие трубы, ибо тряпичное окно совершенно заросло инеем. Ястребов сидел, опустив ноги на пол и опираясь руками в колени, так как кровать была слишком низка; глаза его были устремлены на противоположную стену. При входе Веревцова он даже не пошевельнулся.

— Что вы делаете? — сказал Веревцов не совсем уверенным тоном. Никогда нельзя было знать, чего можно ожидать от Ястребова даже в его лучшие минуты.

Ответа, однако, не было. Только широкая седая борода Ястребова внезапно дрогнула и как-то еще больше расширилась.

— Пойдемте в гости! — настаивал Веревцов, не желая отступить.

Ястребов опять не ответил. Время от времени на него находило странное состояние, похожее на столбняк, и он просиживал целые дни на одном и том же месте, не делая никаких движений и не говоря ни слова. Сознание, однако, его не покидало, и в сущности это был не столбняк, а скорее преддверие нирваны в виде непобедимого равнодушия ко всем внешним и внутренним проявлениям жизни.

— Ну же, вставайте! — не унимался Веревцов. Он даже взял Ястребова за руку и сделал попытку стащить его с места.

Седобородый охотник вдруг поднялся на ноги и, отодвинув Веревцова в сторону, вышел из избы. Василий Андреич с удивлением заметил, что на поясе его еще болтаются вчерашние куропатки. Несколько штук было разбросано по постели, и одна оказалась совершенно сплющенной. Столбняк, очевидно, нашел на Ястребова еще вчера, тотчас же по возвращении из лесу, и он просидел на кровати целые сутки.

— С’ешьте что-нибудь! — воскликнул Веревцов, выскакивая вслед за приятелем.

Он соображал, что Ястребов не принимал пищи со вчерашнего дня, и в то же время опасался, что он опять уйдет в лес.

Ястребов даже не обернулся. Он уходил крупными шагами по дороге, которая вела на другую сторону речки, в лучшую часть города. Веревцову ничего не оставалось, как последовать за ним.

Охотник перешел через мост и, пройдя несколько десятков шагов, свернул к большой избе, в окнах которой, несмотря на ранний час, уже светился огонь.

К новому удивлению Веревцова, это был именно тот дом, который и он собирался посетить. Однако, вместо того чтобы тотчас же зайти, он медленно прошел до самого конца улицы и так же медленно вернулся, как будто делая прогулку. Ему почему-то хотелось, чтобы Ястребов прежде обсиделся и пришел в более нормальное состояние.

Обширная изба выглядела сравнительно с жалкими логовищами Веревцова или Ястребова, как настоящий дворец. Гладко оструганные стены были даже украшены олеографиями «Нивы» в простых деревянных рамках. В левом углу помещался верстак, и весь угол был обвешан столярными инструментами. Посредине стоял большой деревянный стол, на котором кипел самовар и горели две сальные свечи.

Огромные льдины окон весело играли, отражая лучи этого света. Широкая кровать скрывалась за ситцевой занавесью, а в глубине комнаты, в красном углу, стоял еще стол. У этого стола сидел Ястребов и, как ни в чем не бывало, пил чай. За столом хозяйничала молодая и очень миловидная женщина с быстрыми черными глазами и нежным румянцем на смуглых щеках. Тонкие брови ее были слегка приподняты наружным углом. Руки были маленькие и красивые, просторная ситцевая блуза не скрывала крепких и стройных форм. Когда она разливала чай и разносила его гостям, каждое движение ее было исполнено свободы и грации.

Рядом с ней сидел еще молодой человек с меланхолически задумчивым лицом и каштановыми кудрями, ниспадавшими до плеч. Он сидел, несколько пригнувшись к столу, и с сосредоточенным вниманием пилил большим подпилком какую-то железную штучку, закрепленную в столовой доске. Подпилок оглушительно визжал, но никто не обращал на это внимания, и гости так непринужденно разговаривали, как будто в комнате была полная тишина.