Владимир Богораз - Колымские рассказы

Разговор происходил в лодке, плывшей вниз по течению, посредине большой реки. Говоривший гребец, чтобы задать свой вопрос, выпустил на минуту из рук короткие ручки неуклюжих весел, как будто ему необходимо было сосредоточить всю энергию в своих словах. Он даже немного приподнялся на скамье, возбужденно заглядывая в лицо собеседнице.

На корме, в узком углу сходящихся набоев, сидела молодая девушка. Она сидела праздно, и кормовое весло лежало перед нею поперек лодки. Она примостилась внизу, положив дощечку сиденья на внутренние выступы днища, и небрежно откинулась назад, опираясь спиной о деревянную иглу, продетую сквозь верхние доски лодки. Глаза ее лениво и несколько устало смотрели вперед, обнимая в одно время и гребца, сидевшего на передней скамье, и гладкую поверхность блестящей реки, широко разостлавшуюся по обе стороны, и узкую полоску лесистого берега, чуть выступавшую, кто знает на каком расстоянии, за носом лодки.

Услышав вопрос, молодая девушка на минуту остановила взгляд на лице своего спутника.

— Что такое счастье? — сказала она, без запинки задавая ему тот самый вопрос, над разрешением которого тщетно трудилось столько беспокойных умов и взволнованных сердец на полях человечества.

Но у человека, сидевшего на веслах, ответ, повидимому, был приготовлен заранее.

— Счастье? — пылко сказал он. — Высшее счастье на земле есть любовь!

Дав этот короткий, но энергичный ответ, он опять схватился за ручки весел и сделал несколько долгих и сильных взмахов, как будто желая подчеркнуть ими свои слова.

— О, любовь! — сказала с сомнением девушка, откидывая назад голову.

Странно было слышать из таких молодых уст этот пренебрежительный тон.

Человек на передней скамье вдруг выдернул оба весла из воды и с шумом бросил их на дно лодки. Он, очевидно, хотел сосредоточить все свои силы для этого разговора и не мог ограничиться минутной остановкой, как прежде.

— Я не виноват! — горячо заговорил он. — Таков закон природы. Любовь — это высшее, что на земле дано вкусить человеку. Кто не знал любви, тот не имеет права сказать, что он жил на свете. Любовь — это выше всего, она стоит впереди всего…

Он вдруг спутался, не находя слов для дальнейшего выражения своей мысли.

— А после любви что стоит? — спросила молодая девушка, поддразнивая.

Но у гребца, очевидно, были приготовлены ответы на все вопросы.

— После любви — слава! — сказал он без малейшего колебания.

Девушка посмотрела на него с удивлением. Она не ожидала такого ответа.

— Не говорите! — быстро продолжал ее собеседник. — Я знаю, что вы хотите сказать. Конечно, десять лет назад я бы ответил иначе. На первое место я бы поставил сознание долга к ближнему, самоотвержение и тому подобные вещи.

— А теперь вы разве не цените этого, Рыбковский? — сказала молодая девушка почти строго. Голос ее звучал упреком.

— Я не говорил этого! — несколько смещался ее собеседник. — Но теперь мы находимся не в том положении, мы живем сами по себе… От того, что было когда-то, мы отрезаны такой непреодолимой преградой, как будто его вовсе не было.

— Ну, так что же? — спросила девушка.

— Марья Николаевна, — сказал человек на веслах, — слава — эти след, который человек оставляет за собой на земле. Знаете ли вы, как тяжело еще заживо погрузиться в бездну, оторваться от всех человеческих интересов и сознавать, что на широком свете имя твое забыто и след твой исчез так всецело, как будто бы ты уже был призраком.

— Молчите, я не хочу вас слушать! — сказала девушка. — Вы сами забываете, а вам кажется, что вас забывают другие. Если кто сделал хоть крупицу доброго или смелого или полезного, — это никогда не исчезнет бесследно.

— Одна крупица — плохое утешение, — с горечью сказал Рыбковский, — особенно, если человек еще не собрался умирать. И кто может определить, стоила ли она действительно тех эпитетов, которыми вы изволили ее наградить? Кто захочет успокоиться на том, что там, по ту сторону межи, много лет тому назад и он ступал по извилистым дорогам лабиринта, которые с тех пор успели отразить на себе тысячи тысяч шагов? Если бы мертвец после смерти мог незримо летать над миром живущих, как вы думаете, захотел бы он утешиться тем, что несколько человек, знавших его при жизни, случайно поминают его имя среди своих занятий и развлечений?

Девушка не отвечала. Взгляд ее опять скользнул через голову собеседника и потонул в сияющей дали, на рубеже небесной и речной глади.

Рыбковский с беспокойством смотрел на ее лицо. Она была так молода, что на расстоянии ее можно было принять за ребенка; только всмотревшись ближе, можно было различить две небольшие морщинки около углов рта и две другие на углах тонких, красиво очерченных бровей, придававшие этому бледному личику более взрослое выражение. Когда она думала о чем-нибудь, между бровями возникала еще одна короткая вертикальная морщинка, которая становилась более или менее явственной соответственно ходу ее мыслей. Спутник ее, напротив, не мог похвалиться ни молодостью, ни свежестью. Беспорядочная копна темнорусых волос, украшавших его голову, была как будто присыпана мукой, пореже на темени и погуще на висках, лоб был прорезал глубокими бурыми складками, и общее выражение лица в достаточной степени усталое.

— Марья Николаевна, — начал он снова, — знаете ли вы, что такое одиночество?.. Когда человеку не с кем перекинуться словом, он кончает тем, что забывает слова, постепенно утрачивает способность связывать мысли и впадает в такое душевное оскудение, от которого потом уже трудно оправиться…

— Вы разве один? — сказала молодая девушка. — У вас всегда были товарищи.

— О, товарищи! — пренебрежительно протянул Рыбковский. — Мы были, как хлебы из одной печи, нам и говорить-то было не о чем, мы знали вперед, что каждый из нас должен подумать о любом предмете.

— Будто вы все из одной печи? — возразила девушка.

— А, вы говорите об этих, — сказал Рыбковский тем же тоном, — которые приехали потом, — о господах эсдеках?.. Да они тоже совсем прозрачны. Стоит только изменить один из отправных пунктов, а там предугадать их мнения еще легче, чем наши.

— Зачем же вы с ними так часто спорите? — сказала девушка.

— Темперамент такой, — комически оправдывался Рыбковский. — Что ни скажешь, а они наоборот. Ну и я наоборот, и пошла писать. А только и в этом нет ничего интересного.

— На вас трудно угодить! — сказала девушка. — Если разбирать по-вашему, то ни один человек не покажется представляющим интерес.

— Совсем нет! — живо возразил Рыбковский. — Вы — свежий человек. Я именно хотел высказать, как я рад, что впервые за столько лет опять увидел свежего человека…