Владимир Богораз - Колымские рассказы

К работе он ощущал органическое отвращение, но якуты чувствовали ответственность за каждого человека, присланного с юга, и кое-как кормили Кузьму вместе с его семьей. Кузьма не унывал и сокрушался только о том, что здесь нельзя заниматься излюбленным его промыслом. Однажды, правда, он попробовал увести с поля молодую кобылу, чтобы превратить ее в мясо, но якуты немедленно нагрянули, отняли кобылу и — не вытерпели — помяли Кузьме бока. Тогда Кузьма понял, что в этом уединенном околотке все люди наперечет и каждое движение его известно соседям, и поневоле смирился.

— Отчего дети голые? — спросил Кирилов, погладив до голове младшего мальчика, совсем маленького, с кривыми ногами и большим отвислым животом.

— А где возьму? — лениво ответил Кузьма. Разве ты дашь?

Он был слишком беспечен для систематического выпрашивания подачек, но случай сам подвернулся под руку.

Кузьма в разговоре смешивал якутские слова с татарскими, но языки эти близки, и его хорошо понимали в околотке.

— Хорошо! — сказал Кирилов, снимая руку с головы мальчика. — Пришли бабу, я дам ситцу… Но только себе не сшей! — прибавил он, уходя по тропинке вперед и оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на ухмыляющееся лицо Кузьмы.

Березовая роща стояла на ровном и сухом месте. Земля была усыпана полуперегнившим листом прошлой осени. Деревья росли редко и ровно, как высокие белые свечи. На нарядной белой коре местами, как черные раны, зияли широкие круглые следы ободранной бересты, и прекрасные деревья засыхали на корню, погубленные ради пары бураков. Кирилов присел на пень и стал смотреть на болото, окаймлявшее лес, где маленькие серые лягушки весело прыгали среди низких кочек, поросших большими белыми и голубыми цветами с крупными лепестками, завитыми, как кудри, и с длинными глянцовито-зелеными подлистниками.

«Зачем все это?»— мелькнул в его голове прежний вопрос.

Мысли его обратились к любимым философским книгам и приняли отвлеченное направление. Шопенгауэр и Гартман уже давно заставили его согласиться, что в мире преобладает зло и жестокая природа расставляет западни для всех живущих, автоматически стремясь к достижению своих грубых целей; но он постоянно противополагал этому жестокому и бездушному миру самого себя, как сознательное и прогрессивное начало. Он считал себя представителем и знаменосцем тех идеалов, которые должны были победить царство бессознательного и направить его ход по заранее установленному плану, и сообразно этому идеалу он постоянно старался действовать даже в урочевской пустыне. Но в последнее время он так много думал о пороках мироздания, что даже его идеал, наконец, стал тускнеть, как будто бацилла мировой скверны привилась к его великодушным надеждам и заставила их покрыться тонкой плесенью, угрожавшей разрушением. Среди вселенской злобы и эгоизма он чувствовал себя, как на небольшом острове среди огромного моря, и на этом одиноком утесе с годами становилось все меньше места.

«Зачем все это? — повторял он без конца один и тот же вопрос. — Зачем бороться, благотворить, делать столько усилий, чтобы добро восторжествовало?»

Душа его незаметно ожесточилась и как-то потеряла вкус к великодушию и любви к ближнему; некоторое время он жил старыми традиционными привычками, но обычное бесстрашие мысли не изменило и не отступило перед бездной, и теперь созрел кризис всех устоев, быть может, крушение и конец.

Александр Никитич перебирал всю свою прошлую жизнь. У него были враги, с которыми он боролся и которых всегда ненавидел от всего сердца. Но теперь, в воспоминаниях, чувство это потеряло прежнюю остроту, ибо он сознавал в самом себе то же злое и циническое настроение, которое некогда составляло главную действующую силу противного лагеря. У него были товарищи и многие из них ушли из мира, но вместо подвигов мужества и любви он вспоминал теперь их мелкие недостатки и с удивлением ощущал, что в его памяти сохранилось только недоброжелательство и что вся его горечь и вражда переместились с правого берега на левый.

Грехопадение его было мысленное, — в окружавшей пустыне не было никакого поприща для действий, — а он уже ощущал себя злым и свободным от убеждений, которые признавал теперь предрассудками, порвавшим идейные путы, которые прежде связывали с общим стадом его закаленную природу, чуждую плотского соблазна и всякой личной привязанности.

Несмотря на теплоту полудня, Кирилов почувствовал холод; быть может, чувство злого одиночества, оледенившее его сердце, распространилось холодом на его ослабевшее тело. Он поднялся с места и побрел домой, так как это было его единственное убежище.

На площадке перед его избой собралась целая сходка. В трех верстах от Урочева протекала большая река, по которой ежегодно проходили огромные стада лососей, выплывавшие из захолустных озер метать икру в свежей проточной воде.

Благодаря стараниям Кирилова три ближайшие поселка соединялись, чтобы загораживать езом один из больших протоков, служивший дорогой для рыбных стад.

Сети, необходимые для лова, были даны Кириловым, но числились за различными домохозяевами, ибо иначе, по обычаю, половина улова должна была бы достаться собственнику сетей, и все предприятие превратилось бы в полубатрацкую затею.

Промысел был обильнее всего в середине лета. Высмотр производился ежедневно, и все хозяева, имевшие пай в езу, сходились к дележу. Они не доверяли один другому, но ставили больше всего в вину друг другу именно отсутствие, так как оно подавало повод к бесконечным будущим распрям. Кирилов тем более не мог оставаться дома. Он был основателем общего лова и имел два пая, и его отсутствие на дележе было бы, наверное, сигналом к общей драке и целому ряду ссор впоследствии.

Александр Никитич записал дневное наблюдение и переоделся. Все пайщики были босы и засучили штаны до колен, так как дорога к реке по обыкновению шла через топь.

Ез был сделан из свай, забитых в дно и соединенных между собой крепкой деревянной решеткой. Несколько десятков лиственниц и берез, срубленных под корень, были погружены в воду, вершиной вниз, перед решоткой еза. Сверху они были слегка привязаны к перекладинам, а книзу течение прижимало их к езу, образуя плотный и упругий заплот. Десять широких пролетов были загорожены сетями вроде двойного конического мешка, укрепленного на жердях и развернутого по течению. У берега стояли два челнока, сшитые из тонких досок волосяными веревками, с длинным двойным веслом, изогнутым посредине.

Промысел был обилен, из каждой сети вываливалась в челнок груда отборной рыбы, и после осмотра на песке образовался целый холм, блиставший влагой и серебристой чешуей. Благодаря присутствию Кирилова дележ прошел без особенных инцидентов. Покончив взаимные счеты, пайщики раскрыли на разных местах берега свои погреба, то есть неглубокие ямы, накрытые хворостом и травой, и сложили туда рыбу. Она должна была пролежать так до будущей весны, подгнить и даже перебродить и превратиться в черное и горькое месиво, пригодное для употребления только при крайнем голоде.