Владимир Богораз - Колымские рассказы

Кирилов положил на ее плечо свою иссохшую руку, никогда не касавшуюся женщины.

— Жалеешь? — спросил он тихо, нагибаясь вниз и с новым для себя любопытством вглядываясь в ее лицо.

— Да, да! — говорила горячо девушка, обливаясь слезами.

Одна плошка вспыхнула в последний раз и погасла. Кирилов нагнулся еще ниже. Тогда во внезапном порыве девушка обняла его шею руками и поцеловала его в губы. Она почувствовала, что он не отклонил ее ласки, и поцеловала его еще, потом еще раз. Через минуту она уже угнездилась на его коленях и, прижавшись к его груди, молча и торопливо целовала его снова и снова, без конца. Теперь одна рука Кирилова уже обнимала стан молодой девушки. Он еще стыдился искать ее поцелуев, но подставлял им свое лицо, словно под весенний дождь, и чувствовал, как в его душе тает что-то жестокое, ледяное и злое, что подкатывалось ему под самое горло и чуть не задушило его в эту мрачную ночь.

— Жалеешь? — спросил он ее тем же хорошим словом, которое выражает в первобытных языках все оттенки любви и сочувствия.

— Да, да! — твердила девушка. — Жалею, люблю!

— Ну, так пойдем вместе!

Он взял девушку за руку, и они вышли вместе из избы. Ночь миновала, и солнце снова всходило над урочевскими полями.

— Туда пойдем! — сказал Кирилов, указывая рукой на зубчатую полоску гор, озаренную мягким розовым светом восходящего утра.

— Пойдем! — с готовностью согласилась девушка. — Там дичь и рыба, а ты хороший промышленник!

Предложение Кирилова в ее глазах не заключало ничего необычайного. Молодые четы часто уходили из соседних селений в горную глушь основывать новое жилище среди нетронутого первобытного обилия. Кирилов опять посмотрел на горы, которые как будто таяли вдали в легких клубах утреннего тумана.

Обильная роса упала на траву. В воздухе было сыро и прохладно. Александр Никитин внезапно почувствовал, что теперь ему итти некуда и незачем. Вокруг него завязались новые пути, и развязывать их не было ни силы, ни охоты.

— Пойдем назад, — тихо сказал он, не выпуская руки Хаспо. — Сыро на дворе.

Дверь поднялась и опустилась. Солнце медленно поднималось на небеса, скот разбредался по болоту. Пара гусей низко протянула над болотом и улетела на реку. Летняя идиллия продолжалась в своей спокойной простоте, сменяя один день другим, столь же мирным, прекрасным и плодотворным.

Было опять лето. Время выдалось такое ведряное и теплое, что урочевские луга обсохли, и даже по болотам повсюду зазмеились тропинки. Трава выросла вольно и пышно. Комара было мало, скот спокойно от’едался на пастбище, и коровы ежедневно приносили домой полный удой. Год снова обещал выйти легкий и обильный, на добрую память благодарному жителю.

Александр Никитич косил сено на своем участке луга, примыкавшем к усадьбе. Он вышел на работу с раннего утра и уже успел скосить целое море травы, но продолжал свое дело с тем же неослабным усердием. Коса плавно рассекала воздух и описывала широкий полукруг, срезывая под корень стройные ряды зеленых стеблей, которые мягко ложились друг на друга, складываясь в низкий вал и обнажая прямую, словно подбритую дорожку прокоса. Косьба шла так быстро и успешно, что якуты, случайно проходившие мимо, каждый раз одобрительно крякали, и можно было полагать, что эта энергическая работа повысит их уважение к русской долгоносой косе больше, чем все уговоры Кирилова. Александр Никитич был в той же кожаной одежде и без шапки, но лицо его загорело и обветрилось и покрылось здоровым румянцем. Его тело теперь казалось свитым из крепких и сухих мускулов и двигалось быстро и легко.

Татарское происхождение выступило еще яснее прежнего, но теперь он напоминал не кудесника, а степного пастуха, крепкого, как корявые вязы, растущие по глухим степным балкам. Глаза его смотрели бодро и уверенно. Прежнее человеконенавистничество исчезло без следа, и Александр Никитич в своем новом положении чувствовал себя другим человеком.

Хаспо была тут же. Она сидела в тени первобытного навеса, устроенного из палатки, наброшенной на две жерди, и кормила маленького трехмесячного ребенка, смуглого телом и лицом, но с тонкими светлыми льняными волосами. Она не отставала от Кирилова ни на шаг и на этот раз гребла сено, отрываясь только для того, чтобы покормить младенца.

Минувший год прошел спокойно и счастливо. Во избежание пересудов Хаспо сначала жила в своей пристройке, но Александр Никитич просиживал там большую часть своего времени и неохотно возвращался в свой большой и пустой дом. Впрочем, как только определилась надежда сделаться отцом, Кирилов решил действовать открыто и перевел Хаспо к себе. Это случилось осенью, и через месяц Хаспо была полной хозяйкой в доме Кирилова. Долгая зима, которая служит периодом спячки и смерти для северной природы, была временем расцвета для простодушной якутской девушки, которая неожиданно достигла венца своих желаний. Хасно выросла, похорошела. Она работала теперь вдвое больше прежнего, и время от времени Кирилов внезапно замечал, что для него самого не остается никакого дела около его сложного домашнего хозяйства. В отличие от прежнего времени молодая женщина обнаруживала искреннее желание приспособиться ко всем вкусам своего друга, и, между прочим, ему уже не нужно было сторожить каждое утро, как она моет руки перед подоем.

Александр Никитич тоже окреп и поздоровел. Не находя работы дома, он постепенно стал делать экскурсии в лес, рубил дрова, перетащил свои рыбные запасы с речного берега. Он с удивлением заметил, что его зрение исправилось, и теперь при записях наблюдений ему не приходилось по нескольку раз нагибаться к книжке, чтобы регулировать неправильные, прыгающие очертания своих письменных знаков.

К средине зимы, как обыкновенно, работа замерла. Было так холодно, что жители Урочева не отходили далеко от дому и отсиживались в своих жилищах вместе с коровами и телятами, потребляя дрова, мясо и сено, навезенное с осени. Кирилов, у которого стало совсем мало дела, невольно взялся за книги. Хаспо сначала надулась и даже чуть не расплакалась, а потом решительным тоном об’явила, что хочет учиться грамоте.

Грамота в ее глазах была главным признаком, отличающим культурных пришельцев от полудиких туземцев.

«Научусь хоть немного — думала она. — Небось, и те женщины не все знают. Все-таки я хоть немного разбирать стану».

Много труда и терпения вложил Кирилов в свое новое, педагогическое дело. Хаспо не знала ни слова по-русски, и все обучение поневоле производилось на туземном наречии.

К несчастью, у Кирилова не было ни одной якутской книги, и ему пришлось пустить в ход один из томов истории Гиббона, как наиболее легкую из книг его библиотеки. Он написал в Колымск, прося прислать ему с оказией азбуку и «Родное слово». Одновременно с этой просьбой ушла другая, официальная — о разрешении поселенцу Александру Никитичу Кирилову вступить в брак с родовичкой Мятюжского наслега [25] Наслег — поселок (якутск.). , Матреной Спиридоновной Кобылиной, по местному прозванию Хаспо. Через два месяца, когда книги, наконец, пришли, Хаспо уже умела немного разбирать буквы. Детские книги, впрочем, не принесли ей много пользы. Они были наполнены упоминаниями о жатве хлеба и сборе фруктов, о соловьях и курах. Все это были явления непонятные для северянина и знакомые только по имени даже грамотеям русского племени. Когда Кирилов пробовал переводить русские слова на туземное наречие, они вносили только смятение в понятия дикарки. Наконец Хаспо перестала вникать в сущность непонятных описаний и, не мудрствуя лукаво, сосредоточилась на внешнем процессе чтения. Мало-по-малу, путем бесчисленных разочарований и неудач, руководствуясь скорее чутьем, чем об’яснениями Кирилова, она достигла того, что выучилась складывать короткие слова. Теперь она старалась об’яснять их по-своему, путая и переставляя буквы, чтобы придать им якутский смысл. Дорога, например, превращалась у нее в «догор» — приятель; «соха» звучала, как «саха» — якут; «кулак» напоминало якутское «кулгак» — ухо.