Владимир Богораз - Колымские рассказы

Вдвоем они исчерпывали содержание эпохи.

То был разночинец из разночинцев, без диплома и даже без определенных знаний, неохотно читавший «серьезные» книги и лишенный книжного миросозерцания, но вынесший свои наклонности и страсти прямо из омута жизни. Он не признавал никаких стеснений или правил поведения, не думал о принципах, жил, как вздумается, кутил, если были деньги, работал и ленился. Каждое побуждение, хорошее или дурное, он немедленно претворял в действительность, и дерзновение его было больше и бесстрашнее, чем у Кирилова.

Александр Никитич выработал свои взгляды путем упорной внутренней борьбы; он никогда не колебался проводить их в действительность, но изменить даже подробности раз принятых убеждений было для него тяжело и почти мучительно. Каждое умопостроение превращалось в формулу и пускало корни и его душе, и вырвать его оттуда можно было только крайним и болезненным напряжением воли. В конце концов какой-нибудь забытый корень еще оставался в глубине и неожиданно мог пустить такие же ростки, как прежде.

К Лукьяновскому настроение минуты сходило, как наитие свыше. Его душа была устроена, как манометр, и всегда выражала высший предел давления, и приливы и отливы ее сил соответствовали текущей злобе дня.

И в Колымске он жил совсем не так, как Кирилов, — постоянно водился с туземцами, и их женами, ел и спал вместе с ними, при случае крепко их ругал, что не мешало его необыкновенной популярности, единственной на реке Колыме. Его выбирали в посредники при спорах, к нему обращались жены, измученные побоями мужей, и дети без родителей, ограбленные опекунами, и для каждого у него находились слова утешения и практический совет. В последние годы он жестоко хворал ревматизмом и даже ходил с костылем, но бодрость его не уменьшалась.

Кирилов готов был бросить без сожаления дом и хозяйство, но ему не хотелось оставлять за собой недоумение, и он решил написать Лукьяновскому письмо. Ему надоело беседовать со стенами, и он чувствовал потребность поговорить с живым человеком, хотя бы на бумаге, перед тем, как сделать последний, непоправимый шаг.

«Сашка!»— писал Кирилов.

Лукьяновского звали Сашкой все, даже мало знакомые.

«Я собираюсь уйти и исчезнуть с вашего горизонта. Много поприщ переменил я на своем веку, но дальше этого ничего не могу придумать. Вокруг себя я чувствую пустоту. Дела, которыми я занимался до сей поры, кажутся мне веригами, добровольно надетыми на тело. С ранней юности я соблюдал чистоту, всю жизнь избегал простого наслаждения, приучил самого себя ходить по прямой и узкой дороге, как лошадь с завязанными глазами, а теперь мне хочется сказать открыто самому себе: „Жалкий, жалкий слепец!“ Мне не жаль грубых утех, которые я мог бы в минувшие годы урвать у скупой жизни, не жаль и сил, истраченных так щедро во славу суровых идеалов, — все на свете стихийно, и каждая сила уходит, как приходит, без меры и без соответствия результату. Но теперь я понял, что на свете высшая святыня есть свобода, ничем не обузданная готовность осуществлять каждое желание, мелькнувшее в душе, ибо оно само себе составляет единственное оправдание и закон.

Достигнув этого сознания, я ухожу и уношу его с собой, ибо душевная неволя внезапно возвратила окружающей пустыне характер безвыходной тюрьмы, как десять лет тому назад.

Ты, я знаю, поймешь! Скажу даже, что мог бы завидовать тебе, как завидую ворону, пролетающему мимо, если бы ваша свобода не была так же бессознательна, как солнце и ветер. Высшая же степень свободы означает — пройти сквозь ярмо самоотречения и свергнуть его, отбросить всякие внутренние путы и признать самоопределение как единственный закон ничем не связанной души… Ты поймешь!»

Александр Никитич сложил письмо, потом перешел к вещам, разложенным на лавке. Тот Кирилов все еще не выбрал исхода. Александр Никитич снова перебрал вещи, потом присел на лавку и стал неторопливо одеваться, натянул сапоги, подвязал широкий ременный пояс, затем взял нож, чтобы приладить его к поясу, но вместо того вынул из ножен и стал пристально рассматривать лезвие. Брови Кирилова сдвинулись, лицо стало неподвижно и сурово. Можно было подумать, что он задумал убийство и спокойно поджидает намеченную жертву.

Дверь отворилась, но вместо жертвы показалась Хаспо и остановилась у дорога, не решаясь войти внутрь комнаты.

Это была уже не первая ночь, которую бедная скотница проводила у этого порога. Летом она часто выходила из своей пристройки, затерянной в глубине усадьбы, садилась на широкую земляную скамью у входа и сидела до утра, то забываясь чуткой дремотой сторожевой собаки, то опять просыпаясь и утешая себя мечтой, что она охраняет покой того, кто ей был дороже всех на свете. Иногда она мечтала о том, как хорошо было бы войти внутрь и лечь у порога рядом с телятами, которым Кирилов расточал столько внимания и которых она холила с особенной заботливостью ради сочувствия его внимательности. Но часто ее мечта, наивная, как окружающая природа, заходила дальше, и она воображала себя уже не на пороге, а рядом с хозяином, странным и мрачным человеком, который был так непохож на грубых якутских парней и вовсе не думал о женщинах.

Все-таки до сих пор она никак не могла бы решиться открыть заветную дверь без повода и без зова. Но в эту ночь, глядя на яркий свет, струившийся сквозь щель окна, она ощущала смутное, но повелительное беспокойство.

Был ли то инстинкт первобытной бдительности, или бессознательное проникновение любви, но девушка тоже не могла сомкнуть глаз ни на минуту. Кругом было тепло, тихо и темно. Лягушки слабо квакали на соседнем болоте. Какая-то ночная птица стонала в кустах. А свет не угасал в окне, и вечный предмет ее мыслей тоже томился бессонницей. Хаспо встала и подошла к двери, чтобы послушать, и услышала шаги Кирилова, потом попыталась заглянуть сквозь щелку, но щелки не было. Тогда она внезапно вспоминала о больном теленке и, вся пылая от смущения и страха, потянула к себе скобу.

Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть необычное переодевание и заметить ружье и даже дорожный посох, лежавший на лавке. Но все это нисколько не удивило ее.

Чувство ее как бы отпрянуло назад, и теперь она говорила себе, что все время ожидала такой развязки. Десять лет она прожила рядом с загадочным человеком, пришедшим неизвестно откуда в эту бедную глушь, все время сознавая, что ему здесь не место и что рано или поздно он уйдет, конечно, туда, откуда пришел.

«На что мы ему? — говорила себе бедная якутка. — Мы бедные, нас так мало. А там далеко люди, как песок, мужчины и женщины, все его братья и сестры, такие же, как он!» Но когда она увидела широкий и блестящий нож в руке Кирилова, она с криком бросилась к нему, упала перед ним на колени и обхватила его руками.