Владимир Богораз - Развязка

Кое-как проконопатив судно, то мхом, то паклей, Ратинович надумал, для того чтобы увеличить его непроницаемость для воды, обить его кожей по швам, подобно тому, как это делают мебельщики с мягкими стульями. Это было его собственное оригинальное изобретение. Мысль о нём была внушена ему бочонком мелких обойных гвоздей, который он случайно нашёл в так называемой амурской лавке, т. е. в местном складе амурского товарищества. Амурская лавка имела универсальный характер и снабжала горожан всякого рода привозным товаром, от ситца до игральных карт и одеколона. Вместе с ситцем и одеколоном постоянно присылались товары, непригодные для местного употребления. В амбаре за лавкой можно было найти карманные и стенные часы, женские туфли, даже консервы из оленьих языков по два рубля за коробку, между тем как сырые оленьи языки можно было доставать в округе по гривеннику за штуку.

Как бы то ни было, Ратинович купил несколько сыромятных кож, коровьих и оленьих, и принялся обивать по всем направлениям причудливые швы и трещины своего судна. Постепенно судно приняло странный вид, особенно на некотором расстоянии. Казалось, как будто это -- тело, с которого содрали кожу, и сеть шкурных полосок выступала как обнажённое сплетение нервов и жил.

Колосов молча работал на берегу, недалеко от судна, вытёсывая какие-то доски, блоки и рычаги, при помощи которых судно должно было быть спущено на воду с угорья. Это должно было случиться только по вскрытии реки, по меньшей мере -- через две недели после того, как вольная вода половодья размоет и унесёт груды льдин, оставляемых на берегу ледоходом. Работа Колосова была немудрая, а времени было довольно, но Колосов по-прежнему проводил на берегу ежедневно несколько часов и всё постукивал топором или шуршал пилою.

Колосов был старожилом полярных берегов; он провёл в этих гостеприимных палестинах девять лет, с трёхлетним промежутком, употреблённым для побывки на родину. Впрочем, первые семь лет он проживал не на Пропаде, а на Кане, соседней реке, впадавшей в то же холодное море и унизанной цепью столь же уединённых посёлков. Колосов был по природе очень деятелен, но деятельность его имела несколько фантастический характер. В течение своей многолетней жизни на севере, он занимался всевозможными промыслами, доступными человеку в этих первобытных условиях. Он был содержателем почтовой гоньбы, владел стадами упряжных оленей и повелевал несколькими десятками ямщиков. Потом вдруг всё бросил, ликвидировал за бесценок своё имущество, снарядил караван с товаром и отправился за тысячу вёрст к самым далёким инородческим стойбищам; потом вернулся от инородцев, уехал на южный предел округа и попытался водворить среди горных якутов той местности культуру ячменя, но не успел в этом, прежде всего за недостатком годных семян.

Все его предприятия оканчивались по тем или иным причинам неудачей и разорением, но он не унывал и принимался за что-нибудь новое. Ему не сиделось на месте, и даже его вторичное путешествие из Европейской России в пустыню было отчасти вызвано той же непоседливостью его природы. Вернувшись из-за Урала, вместо того, чтобы смирненько сидеть в своём родном Малмыже, он принялся так много и часто ездить во все концы России, хотя и без всякого злого умысла, что карающая Немезида насупилась и, недолго думая, уступила искушению удлинить одно из путешествий Колосова и продолжить его до самой Пропады.

Колосов, однако, не упал духом. В прошлом его, среди различных экспедиций по канским пустыням, были две попытки превратить местную поездку в начало кругосветного путешествия. Попытки были затеяны с негодными средствами и окончились неудачей раньше начала осуществления, так что в сущности, хотя они стоили Колосову много времени и труда, потраченных на изыскания и приготовления, всё-таки это было только мысленное грехопадение. Обе они были сухопутного характера. Поэтому здесь, на Пропаде, при предложении о судостроительстве, он явился самым ревностным сторонником его, ибо надеялся, быть может, что мореплавание окажется удачнее, чем сухопутная попытка.

Он был постоянным сотрудником Бронского в исполнении самых тяжёлых работ, жил в лесу зимою и летом, рубил и сплавлял плоты. С другой стороны, его окончательное внутреннее отношение к предстоявшему плаванию осталось загадочным. Когда неуклюжее судно стало вырастать на берегу, и выяснялась его непригодность для северного океана, он принял это как нечто должное. Быть может, это говорила долголетняя привычка к таким неизменным результатам.

В то же время и Колосов, и Ратинович помогали Калнышевскому заниматься приготовлением дорожных запасов, т. е. преимущественно сушением сухарей из хлеба, испечённого ещё зимою и замороженного впрок. Хлеб был скверный, из чёрной муки, вязкий как замазка, и сухари выходили с закалом и все в блёстках, как будто усыпанные толчёным стеклом.

Ястребов уединился в свою избушку на другом конце города для того, чтобы заняться сушением мяса, на первобытной сушильне, помещавшейся на плоской крыше перед трубой. В сущности, мясо сохло и провяливалось под солнцем и ветром полудня без всякой помощи Ястребова, но старый судостроитель стал ежедневно отправляться в лес на охоту за куропатками, рассчитывая пополнить ими скудные запасы судна. В это время года куропаток было мало, и они были так сухи, что едва ли годились для еды даже в свежем виде, но Ястребов не обращал на это внимания и только увеличивал районы своих скитаний в тайге.

Бронский медленно шёл по узкой дорожке, выводившей мимо церкви и кладбища на берег реки Пропады. Было около двух часов утра. Северный край небес ярко пылал, как будто кто-то поджёг невидимым факелом тёмные леса, окаймлявшие линию горизонта. Река уходила прямо на север как исполинская лента. Её ледяная грудь совершенно очистилась от снега и простиралась как огромное зеркало, блистая ярким, немного жёстким голубым блеском "хабура" [" хабур" -- поверхность ледяных полей, обнажённая поздней весной. ]. Огромный и красный край солнца показался как раз над срединой, и оно выкатилось над горизонтом, широкое и круглое, как будто раскалённое добела и обжигавшее землю под собою нестерпимым блеском своего огня. В этом блеске и в его отражении во льду реки было что-то жестокое. Целое море ослепительно режущего пламени пролилось над землёй. Всё сверкало, солнце и небо, и воздух, и поверхность льда, и даже прозрачная глубина, мерцавшая из-под этой зеркальной поверхности, была вся наполнена сиянием.

Несмотря на поздний час, никто не спал в городе. Не говоря уже о туземцах, товарищи Бронского ещё копошились на берегу у своего судна. Впрочем, они заражались возбуждением этой яркой весны ещё больше жителей, и под конец, когда сумерки исчезали, и течение времени превращалось в сплошной день, они совершенно теряли представление о распределении часов, обедали в полночь, ложились спать утром, бодрствовали по 48 часов сразу и потом спали столько же. Иногда они теряли под конец недели один день, и тогда суббота приходилась у них в воскресенье. В середине мая они уже теряли всякое представление о календаре, и вместо того, чтобы сказать: позавчера, говорили: в тот день, когда мы ели кашу.