Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

Лешка поежился.

— Зачем?

Цепляясь за Лешку, Яков сполз со ступенек.

— Пошли! Мосин зовет.

— Не пойду. Если надо, пусть сам приходит. Я ему окажу, что он подлец и негодяй. Иглу я не отдам, пока не поклянется при всех. Так можешь и передать.

— Подумаешь, геррой! — Яков хрипло засмеялся. — Такова жизнь... Чи за утьми, чи за гусьми, чи за лебедя­ми, — гнусаво затянул он и поплелся в третий зеленый.

Лешка уронил голову на колени, замер. Ночь пла­кала мелкими холодными слезинками — они собира­лись в его шевелюре и щекочущими струйками скаты­вались за воротник.

Из третьего зеленого, как из дребезжащего динами­ка, загремела песня:

— Ревела буря, дождь шумел...

Лешке вдруг почудилось, будто рядом с ним кто-то дышит и посапывает. Он вскинул голову и оцепенел — покачиваясь, с безобразно кривой пьяной улыбкой на томном лице к нему склонялся Мосин.

— Держи! — прохрипел он и сунул Лешке кружку. Холодная водка плеснулась на руки. — Давай дернем, — потянулся чокнуться, — ну... Зуб имеешь? Ага. Верно. — Он рыгнул, вздрогнув всем телом, шумно выдохнул, прислонился к ступенькам. Лешка отодви­нулся, поставил кружку на порог.

— Я б щас морду ему набил, — сказал Мосин, мот­нув головой куда-то в сторону. — Ага. Гони, говорит, падла, шов, а то бумагу не дам. Я говорю: бесполез­но. Гони, говорит, а то еще на рога схлопочешь. Ага. У меня пять на рогах было, два осталось. Бесполезно. Ну, раз так — дерьмо тебе надо? — На! Я и так могу и этак. Дерьмо надо? На! Падла, тварина тупоносая. Мне в город надо. Душу точит. Деньги ей посылаю, шикалад, пряники, а она пьет, старая карга, на толкучке валяется. С войны приучилась, с батиной похоронки. Слышь, — он повернул к Лешке мокрое лицо, глаза его, вдруг став­шие огромными, сверкали и вздрагивали. — Слышь, — повторил он глухо, но ему снова перехватило горло. Он сморгнул слезы, покрякал. — Сказывали, будто лечат теперь таких. Слыхал?

Лешка, съежившийся, завороженно слушавший его, мотнул головой:

— Не знаю. Вы про кого говорите?

— Ага. Мамка моя, старушка. Приезжаю в город, в суд ездил, забегаю домой — торк-торк — где мамка? Ага. Соседка по двору: «Это ты, Ваня? Ищи, — гово­рит, — свою мать на базаре». Ага. На базаре, слышь, в пыли валяется растрепанная, юбчонка задралась, ножки сухонькие, как у кузнечика. — Мосин скрипнул зу­бами, стиснул рукою глаза.

Лешке вдруг показалось, что Мосин специально при­кинулся таким несчастным, чтобы разжалобить его и выманить иглу.

— Почему вы не возьмете мать к себе? — опросил он строго.

Мосин высморкался, утерся рукавом, сказал:

— Не хочет. У ней там домик, привыкла. Меня ждет, отца ждет. Я ей говорю: «Поехали, мать, в деревню, поживешь на вольном воздухе», а она: «Как же, голуб­чик, я поеду? Ванечка с каторги придет, куда денется?» — «Ты что, говорю, старая, рехнулась? Это ж я — Ва­нечка». Она всмотрелась, всплеснула руками: «Ой, вер­но, как ты изменился, сыночек». — «Ну, так поедем», — говорю. «Нет, голубчик, я уж тут отца подожду. Уеду, а кто бражку сварит? Вон бочоночек-то полнень­кий, дожидается».

Мосин умолк. Покачиваясь, он переступил с ноши на ногу, нервно поводил плечами. Ярким желтым пятном светилось в темноте окошко, задернутое занавеской. Попадая в полосу света, тонкими скользящими нитями блестел дождь.

Мосин нашарил на пороге кружку, протянул Лешке:

— Давай, как мужики. Я тебя понял, ты меня понял. Выпьем и крякнем.

— Не хочу,— Лешка снова поставил кружку на по­рог. — Так, значит, Чугреев заставил вас гнать брак?

Мосин посмотрел на него дикими непонимающими глазами, подумав, тряхнул головой:

— Он, падла.

«Ага! Вот тут-то ты и попался! — подумал Лешка. — Чугреев не мог отдать такого приказа».

— А вы что же, своей воли не имеете? Вам скажут «убей», вы пойдете убивать?

— Не. Я не «мокрушник», я вор.

— Я не об этом.

— Понял тебя. Ага. Меня в твои годы валенком с песком лупили. Чтоб заложил других. Кровью прудил — молчал. Думал, воровской закон — железо. Потом узнал: продавали и перепродавали. Понял? Кажный за себя держится, кажный за себя отвечает.

— А если газопровод взорвется, кто будет отвечать?

— А кто приказывал, тот и в ответе.

Лешка задрожал от возмущения:

— Значит, одним халтурные денежки, а другим — тюрьма? Я вас понял. Иглу не отдам, и не надейтесь.

Мосин жарко задышал, откачнулся от ступенек, но, видно, овладел собой — плюнул.

— Эх, ты, гнида! Прокурор ты — не человек. Да мне начхать на твою иглу! В ж... себе засунь...

Он ушел, бормоча ругательства, а Лешка со злым удовлетворением думал, как здорово отбрил хитрого рвача.

6

Первые сутки ускоренного монтажа дали рекордную цифру: двадцать два стыка. С трепетом, с каким во время войны следил за продвижением линии фронта, Павел Сергеевич передвинул флажок по карте на 528 метров. Вторые сутки принесли сенсацию — 600 метров! Темп набран, сто метров взяты! Он лихора­дочно потирал руки, то и дело поправляя сползаю­щее пенсне, похаживал возле карты, но как ни ста­рался уговорить себя, что дело пошло, и все уладится, умнется, утрясется, на душе у него скребли кошки. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, каким единственным пу­тем взяты эти лишние сто метров в день. Угрызения совести, да и опыт, требовали точной инженерной про­верки трехслойного шва и строгого оформления обо­сновывающих документов. Поэтому первым делом Па­вел Сергеевич позаботился о лабораторных испытани­ях на прочность двух пробных стыков, сваренных Мо­синым на трассе. Трехслойный шов по механическим свойствам мало отличался от четырехслойного. Пред­варительные расчеты, проделанные им той ночью, под­твердились. Он тотчас же отправил пространную теле­грамму в проектную организацию, написал письмо Каллистову, а копии разослал в трест и в главк. Он как бы сматывал с себя паутину, которой опутался нака­нуне. Совесть его постепенно очищалась и очистилась бы совсем, если бы не одно обстоятельство, которое в спешке он чуть было не упустил. Трехслойный шов, так успешно выдержавший испытания, был сварен до раз­говора с Чугреевым — шов после разговора это уже совсем другой шов. Нервы Павла Сергеевича снова на­тянулись. Надо было немедленно испытывать реаль­ный трехслойный шов.

В десять часов утра на него обрушилось короткое сухое сообщение Чугреева: «Алексей остановил рабо­ты по сварке. Прошу перевести в город. Срочно нужен карбюратор для САКа. Настаиваю на отмене просве­чивания швов». Связь была плохая, в наушниках сви­стело, хрюкало, шипело — Павел Сергеевич вспотел, охрип от крика, но никаких подробностей не узнал. Саданув со злости по рации, он вихрем пронесся в свой кабинет, хлопнул дверью, чего с ним никогда не бывало, и засел за телефон. Через знакомого началь­ника аэрофлота заказал на час дня вертолет. Вызвал снабженца, раскатал его за все прошлые и будущие промахи, приказал немедленно, хоть из-под земли, раздобыть карбюратор. Снабженец, обычно канючив­ший по каждой мелочи, выскочил из кабинета как на­тертый скипидаром. В час дня Павел Сергеевич выле­тел на трассу.