Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

Чугреев свистнул, подергал сварочный провод. Треск оборвался. Мосин выглянул наружу, уставился на бри­гадира красными усталыми глазами.

— Вылазь, покурим, разговор есть, — сказал Чу­греев, доставая папиросы.

Мосин вылез со своими «гвоздиками», сунул рука­вицы за штаны, торопливо прикурил, вздрагивая ру­ками.

— Есть распоряжение, — Чугреев раскрыл журнал, ткнул пальцем, — вот. С этого дня будешь гнать трех­слойный шов. Ерошев там вроде рассчитывал, проходит с запасом.

Мосин вытер рубахой слезящиеся глаза, долго читал распоряжение, поскреб в затылке.

— Та-а-к, — протянул он, наконец, возвращая Чугрееву журнал. — А эти, — кивнул на Вальку и Лешку, возившихся у соседнего стыка, — как?

— Никак. Вот, — Чугреев тряхнул журналом, — про­читают, распишутся. Их дело такое.

— Ладнысь. — Мосин выплюнул окурок, подтянул штаны, собрался было юркнуть под полог, но Чугреев цапнул его за руку.

— Постой. Разговор не кончен. — Он взял его за отвороты рубахи, притянул поближе, заговорил, пони­зив голос. — При трехслойном шве ты будешь выго­нять двадцать стыков в день. Так? — Мосин закатил один глаз, подумал, кивнул. Чугреев глянул через пле­чо туда-сюда, не столько боясь кого-то, сколько давая понять Мосину, что разговор сугубо между ними.

- Надо, слышь, двадцать пять выгонять.

— Кто сказал? — быстро спросил Мосин.

— Я сказал, — помедлив, с упором на «я», сказал Чугреев.

Мосин отодвинулся от него с какой-то болезненной гримасой.

— Двадцать пять не выйдет.

— Увеличишь силу тока — выйдет.

— Шов зарежу.

— Не зарежешь. Трехслойный с запасом.

Мосин потряс головой:

— Бесполезно, бригадир.

Чугреев смотрел на него со снисходительной усмеш­кой, как режиссер на посредственного актера, наперед зная все его реплики, жесты и интонации.

— Скажи, кто тебя устроил на трассу?

Мосин нетерпеливо поежился, карие круглые глаза его побегали и уперлись в землю.

— Бесполезно.

— Чего ты упираешься, дурень? Грошей замолотишь полный сундук.

— На хрена мне твои гроши? Шо я, шубу коверко­товую пошью? Корочки лакированные? — Он расто­пырил свои короткие заскорузлые мозолистые пальцы: — Знаешь, сколь через эти лапы прошло? — Загово­рил с придыханием, шепеляво, по-блатному. — На гроши он хотел меня взять. Я такие гроши в гробу бы видал. Я с этим делом завязал, понял?

Чугреев смерил его грозным взглядом.

— Да ты не шепелявь, не шепелявь, я таких шепеля­вых через буй по-флотски. Нормально говори. — И ви­дя, как Мосин начал нервно поводить плечами и примаргивать, спокойно сказал: — Тебе нужна бумага, ха­рактеристика. Без нее в город не пустят, так? А мне надо двадцать пять стыков в день. Баш на баш. По­нял? Мое слово — железо. Будешь финтить, такую бу­магу накарябаю — еще столько же на рога подкинут. Вот так!

Он повернулся, неторопливо пошел к вагончикам — широкий, плотный, в засаленной телогрейке, в тяжелых кирзовых сапогах, облепленных грязью. Мосин испод­лобья смотрел ему вслед, правое веко его конвуль­сивно подергивалось.

За этот месяц Лешка исстрадался вконец — не мог заниматься, плохо спал, его все время тянуло к Валь­ке, но когда она была рядом, смущался, тускнел и не решался сказать ей те простые и очень важные слова, от которых так томительно жгуче замирало сердце. Валька держалась как ни в чем не бывало, подшучи­вала над его хмуростью, поддразнивала. Просвечивая стыки или проявляя пленки, беззаботно напевала мод­ные песенки, смеялась ни с того, ни с сего — ей нра­вилось быть любимой без обязанностей.

День летел за днем — в звоне и грохоте, в реве машин, в медленном упорном движении вперед, вдоль непрерывно наращиваемой стальной трубы, — а Леш­ка все откладывал, переносил со дня на день решитель­ный разговор с Валькой, томился невысказанным чув­ством и клялся по ночам, что завтра ей все скажет. Однажды он случайно заглянул в зеркало и не узнал себя — осунувшееся лицо с длинным носом, запавшие тусклые глаза, как-то по-нудному тоскливо поджатый рот и волосы, посеревшие от грязи, нестриженные, слипшиеся просаленными прядями. Он в тот же вечер поехал с рыжим в Лесиху, оттерся, отпарился в бане, вернулся сверкающим, посвежевшим, обновленным. Разбирая книжки, нашел в одной из них переписанное от руки стихотворение Киплинга «Заповедь». Оно по­трясло его, открыв с пронзительной простотой, каким он был зачуханным слабаком и как сделать из себя титана. Он выучил его наизусть и с восторгом повторял про себя:

Умей поставить в радостной надежде

На карту все, что накопил с трудом,

Все проиграть и нищим стать как прежде

И никогда не пожалеть о том...

Впервые за все время своей работы на трассе он на­писал домой письмо. Стал снова весел и разговорчив. Валька поглядывала на него с интересом. Он преодолел слабость, но преодолеть чувство не мог. Снова насту­пила ночь, когда он поклялся, что завтра скажет ей все.

Холодное неуютное утро выползало на поляну гу­стым белесым туманом. Небо казалось мутной засве­ченной пленкой. Не то сыпался мелкий дождь, не то туман разносило ветром в пыль. Звон рельса — Зинкин сигнал к подъему — падал на душу тяжелыми каплями тоски. Лешка не побежал на речку — попры­гал на поляне.

До обеда Мосин выгнал десять стыков — рекорд за неделю. Чтобы не терять время, обедали попере­менно: пока Мосин ел, Гошка гнал его шов. Чугреев прихватывал стыки вместо Гошки.

Вальке нездоровилось, Лешка один просветил все де­сять стыков — умаялся. Вспомнил, как она говорила: «Самая противная часть нашей работы — проявлять пленки. Сидишь в темноте, как истукан, глаза портишь — тоска! Я люблю разнообразие...» Решил сделать ей приятный сюрприз: проявить пленки. Закрылся в фотоотсеке, только разошелся, пришла Валька: «Проявля­ешь? Ну-ка, давай глянем. Что-то много Мосин сегодня наворочал».

Когда пленки подсохли, Валька включила экран.

— Что такое?! — воскликнула она.

Лешка увидел — шов весь в крапинках, пятнах и по­лосках, с расплывающимися краями. Шов казался ря­бым и мохнатым.

— Это же брак! — Валька вытащила пленку, встави­ла другую. — Опять брак! — Торопливо проверила остальные. — Да он что, взбесился? Целую плеть заре­зал!

Собрав все пленки, она выбежала из лаборатории.

Под навесом Чугреев просмотрел пленки на свет, отложил два снимка.

— Не горячись, Валя, — сказал он, хмурясь. — Швы неважные, согласен, но не безнадежные. Эти, — по­казал на отложенные пленки, — конечно, придется переделать. А остальные, честное слово, сойдут.

— Не сойдут, Михаил Иванович. Чистейший брак. Я не могу такие пропустить, — волновалась Валька.

— Если очень сильно придираться...

С папироской в зубах подкатился Мосин.