Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

Однажды его вызвал начальник управления — брови в нитку, глаза обварены недосыпанием.

— Ты почему срываешь сроки, так твою разэдак!

— Пусть делают как положено.

— Положено быстро, война не ждет.

— Значит, я мешаю. Отпустите на фронт.

— Нет, ты нужен здесь.

— Тогда не понимаю.

— Башкой работай, не одним горлом. Жми на ка­чество, но сроки не срывай.

— Значит, пропускать брак, закрывать глаза на недоделки?

— Без тебя будет еще хуже. Понял? Иди, работай. Еще раз сорвешь срок, отдам под суд.

Вернулся на участок, лег в хибарке-теплушке на лав­ку, вперился в стенку: что делать, как быть? Вдруг слы­шит — тук-шарк, тук-шарк — бригадир Кудрин, тихий, задумчивый мужичок с деревяшкой под правым бедром, подковылял, встал над лавкой, хмыкнул:

— Ну че, паря, дособачился? Так-то. Ты б лучше это, присмотрел, кто на бетоне, кто на опалубке. Девки с бабами да пискуны-ремеслуха с полудурками — сброд святых и нищих. Люди опять же — не зверьки. А на­счет того, что «надо», так это всю жисть «надо», сколь помню себя, все «надо». А человек-то живой — не ка­зенный. В окопе и то по рюмке водки дают. А тут не получше. В обчем, присмотрись, паря, а то хм... так ка­зенной собакой и останешься на всю жисть.

Присмотрелся, и верно. Перестал драть горло, сам стал класть стены, разводить цемент, замешивать бетон —учить тощих неуклюжих подростков из «ремеслухи». И бригадиры подобрели, на сало с луком заприглашали. Это сало он приносил домой, подкармливал Клаву. И «ремеслуха» переменилась: ребятишки раздобыли где-то лошадь, привезли к бараку целый воз обрезков. Клава выменивала дровишки на молоко — этим молоч­ком и выходили Лешку.

О мраморных городах пришлось позабыть. В сорок третьем, как он ни отказывался, его перевели на спецстройку — прорабом в зону, на строительство кир­пичного завода.

Он писал рапорт за рапортом. Наконец, разрешили уволиться — переехал вместе с семьей еще дальше в глубь Сибири. Здесь его приняли на должность на­чальника городского управления «Тепловодоканализация» и дали квартиру. Потом управление перешло в трест «Теплогазосетьстрой». Сменилась вывеска — ра­бота осталась та же: те же трассы, те же заботы. Де­сять лет — мешанина из трескучих утомительно одно­образных дней, наполненных телефонными звонками, многоречивой говорильней совещаний, торопливой бе­готней туда-сюда, куда и не упомнишь, за чем-то вро­де важным, до зарезу нужным — достать чего-то, ко­го-то упросить, чтобы дали что-то, успеть, не опоздать, не упустить... Но были и острые моменты, как в сорок девятом... Все лето и всю осень тянули первую в горо­де теплотрассу к новому жилому кварталу. Рабочих ма­ло, техника — лом, кайла да лопата. Трубы поднимали на веревках — эй, ухнем! А срок, как всегда, желез­ный: кровь из носа, — к седьмому ноября. Как ни упи­рались, к седьмому не вышло. Перенесли срок на пя­тое декабря. Сделали бы, но вдруг выяснилось, что на базе кончились трубы нужного диаметра — остались в два раза тоньше, хотя по ведомостям числились как большие. Пока разбирались, пока писали жалобы и рек­ламации, подкатило пятое декабря — труб не было. Вызвали в горком. «Вот тебе, говорят, десять дней и ночей — чтобы к двадцать первому декабря кончил». Объяснил положение с трубами — не класть же мень­шего сечения. «Клади, говорят. Трассу включили в об­ластной рапорт». Он уперся: при наших сибирских зи­мах это значит оставить людей без тепла. «Клади, гово­рят, потом заменишь». Дальше — больше, раскрича­лись: «Вы срываете пункт рапорта, проявляете наплевизм на решение вышестоящих органов». — «Людям нужно тепло, а не дутый рапорт». — «Вон вы как заго­ворили. Ох, Ерошев, пожалеешь, горько пожалеешь об этой своей политической близорукости. Хотя надо еще разобраться, что это такое...». Разбирались на бюро. Трассу из рапорта исключили, а ему закатили выговор...

Жизнь Павла Сергеевича резко делилась на две ча­сти; работа — грубая, грязная, изматывающая, и дом — мягкая, любящая жена, прекрасный сын, тепло, спокойствие, радость. И как бы ни было тяжело, грязно, грубо на работе, он никогда не вносил эту ношу в дом - сбрасывал у порога.

Нынче ноша была непомерно тяжела. Прижавшись лбом к холодной двери, он долго стоял, как пьяный, покачивая головой, не в силах поднять руки, чтобы вставить в замок ключ и повернуть. Внизу, в подъезде, раздались голоса — он встряхнулся, поправил пенсне, открыл дверь.

Из комнаты торопливо вышла Клава. Всю неделю она была холодна, держалась отчужденно, спала в Лешки­ной комнате. Павел Сергеевич сразу заметил, что се­годня наступило потепление: глаза смотрели мягко, по­-родному, чуть виновато. «Славу богу, — подумал он облегченно. — Хоть дома наладится».

— От Лешеньки письмо, — улыбаясь, сказала она. — У него все хорошо. Кушать будешь? Я голубцы сделала.

— О! Сегодня у нас двойной праздник. — Клава зна­ла, что голубцы его любимое кушанье. Он притянул ее, ласково погладил по щеке. — Даже тройной — да?

Она вспыхнула, залилась румянцем, похлопала ла­дошками по его груди.

— Читай письмо, я подогрею голубцы.

Он вошел в столовую, самую большую из трех ком­нат, в которой, кроме круглого стола на точеных, как кегли, ножках и потертого дерматинового дивана, рас­полагался широченный, во всю стену шкаф, снизу доверху заставленный книгами. Письмо белело тремя флажками на диване — как знаки препинания — три ученических листка, исписанные Лешкиной рукой.

«Здравствуйте, дорогие мои папа и мама! Вот когда началась настоящая работа. Мы все время движемся. Два раза переезжали на новые поляны. Сейчас оста­новились на такой ровной и большой — хоть гоняй фут­бол. Только нам не до футбола. Как здесь говорят, вкалываем от восхода до заката. Я все так же прове­ряю швы, а в промежутках расчищаю траншею от за­валов, выправляю и драю кромки. Овладел «самым главным» инструментом — кувалдой. Гошка подучивает меня газовой сварке, раза три давал прихватывать стыки. Ничего парень, когда не пьет.

Я все думаю, как нам ускорить это дело. Все-таки ужасно много ручного, первобытного труда, который способен превратить человека в обезьяну. Я драил, драил эти подлые кромки, разозлился и придумал при­способление: гнутая обойма с пазом, внутри куски ста­рого наждачного круга, а сверху на обойме ручка, что­бы держать. Придумал, нарисовал и сам по вечерам сварил из обрезков трубы. Хорошая штука получилась: как шоркнешь, так сразу полкромки блестит. Чугреев, посмотрел, похвалил, сказал, чтобы я подавал рацпред­ложение, но мне все некогда. Мосин задал такой темп, что все в мыле. Варит как машина и ничего ему боль­ше не надо. Странный какой-то, угрюмый, ничем, кро­ме сварки, не интересуется. Наверное, того, кто там побывал, уже ничего не волнует. Я как-то взял подсчи­тал, сколько ему предстоит сварить, если все его буду­щие швы вытянуть в одну линию. Задачка простая: шов четырехслойный, значит, длину окружности трубы надо умножить на четыре и еще на количество стыков. Полу­чилось пятнадцать километров! Я поразился, сказал ему об этом, а он этак тупо кивнул — «Сварим». Ужасно любопытно узнать, за что он сидел, но неловко бере­дить рану.