Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

После первого Зинка выставила по кружке молока и кастрюлю с гречневой кашей — кто сколько хочет.

Лёшка ковырнул пару ложек — отвалился.

— Видно, кто как работал, — усмехнулся Чугреев,

— Я еще не разошелся, — оконфузился Лешка.

— Молодой — научится, — изрек Яков.

— Этот молодой пару кромок мне седни запартачил, — беззлобно сказал Гошка. Тонкое продубленное солн­цем лицо его презрительно сморщилось. — Мне та­кая кувалда ни к чему.

Чугреев подмигнул Лешке:

— Видал как? Рабочий класс режет в глаз.

— А че с ним чикаться? С таким помощничком не то что к пятому декабрю — к маю не кончишь, — равнодушно сказал Гошка.

— Учить надо, — сказал Чугреев.

— А что мы за это будем иметь? — спросил рыжий Николай.

— Бледный вид и тонкую шею, — ответил Гошка.

Яков потянулся к Лешке:

— Все они такие, — кивнул он на Гошку.

— Какие «такие»? — с угрозой спросил Гошка, за­держав ложку перед ртом.

— Меркантильные, — невозмутимо пояснил Яков.

Зло поглядывая на Якова, Гошка проглотил кашу. Его разбирало любопытство узнать, что значит «мер­кантильные», но, видно, постеснялся показывать свою темноту.

— Не слушай этого трепача, Алексей, — сердито сказал Чугреев. — Все, что неясно, подходи, спраши­вай — покажут и расскажут. А ты, Яков, — он по­стучал пальцем по столу, — брось эти свои надменные фокусы. Тебя научили здесь работать, а кто-нибудь взял с тебя хоть копейку?

— Да я же пошутил, Михаил Иванович! — неискрен­не воскликнул Яков.

— Вот, предупреждаю: сейчас время горячее, цац­каться с тобой не буду. Возьму ремень и отхлещу.

Опустив голову, Яков медленно жевал — каша за­стревала у него в горле.

Рыжий Николай облизнул ложку, похлопал себя по животу.

— Зинка! Дай-ка барабанные палочки, отбой сыграю.

— Чего тебе? — сунулась к нему Зинка.

— Отставить! Шутить изволили, — загоготал он. — Эх, мать моя мамаша, гречневая каша — люблю обед и мертвый час!

Зинка ткнула его в кудлатый затылок. Он сверкнул на нее зубами, повернулся к Мосину:

— Мосин ест, как деньги считает. Сколь до обеда зашиб?

Мосин выпил молоко, рыгнул, вытер рукавом губы. Все ждали, что он скажет.

— Не твоего рыжего ума дело. Свои считай, — ска­зал Мосин и поднялся из-за стола. — Зинка, спасибо.

— На здоровье, на здоровье, — закивала всем Зин­ка.

Весь день Лешка то и дело поглядывал, не пока­жется ли Валька — так хотелось ее увидеть.

Когда стемнело, и все пошли умываться, он незамет­но заскочил в вагончик, схватил фонарик и через ку­сты рванул на просеку.

Он шел на закат. Просека тянулась к горизонту, как канал с черными отвесными стенами. Впереди, там, ку­да упирался канал, светилась оранжевая полоска, при­давленная базальтово-темной массой неба и сжатая с боков лесом. Темнота сгущалась, полоска меркла, то­нула за горизонтом. В просветах между тучами брыз­нули звезды. Поднялся ветер.

Запахло дым­ком, донеслись звуки: тарахтенье движка, гавканье собак, переборы баяна.

Лешка вышел на главную улицу. Желтыми квадрати­ками окон глядели в темноту черные домишки. На столбах, через один, болтались под ветром неяркие лампочки — вполнакала. Баян сбивчиво, рывками вы­водил мелодию «аргентинского танго». Звуки неслись со стороны станции.

Валька танцевала с краю. Водил ее высокий парень в пилотке, так туго перетянутый армейским ремнем, что казался не из рода человеческого, а из отряда членистоногих. «Шофер, — догадался Лешка, — тот самый, похожий на муравья, который подвозил тру­бы». Валька висела на «муравье», он обнимал ее обеи­ми руками, зарывался носом в ее пышные волосы.

Лешка прокрался к срубу, прижался к темной пах­нущей смолой стене.

Танго казалось бесконечным. Баянист беззастенчиво врал, пропускал в переборах целые куски мелодии, упрощая, скрипел неверными аккордами, кое-как до­бирался до конца, и снова все повторялось с начала. Наконец он заплелся совсем: хотел с ходу перейти на другой танец, но сбился — голоса захлопали одно, басы захрюкали другое. Музыка смолкла, сипло вы­дохнули меха.

Валька тряхнула головой, томно высвободилась из объятий, медленно пошла к срубу. «Муравей» при­строился сбоку, обнял за талию. Лешка шмыгнул за угол. Они прошли совсем рядом. «Виталий, не ша­ли», — услышал он ее смеющийся шепот и сразу воз­ненавидел это имя.

Баянист заиграл «Андрюшу». Они повернули вдоль домов, скрылись в темноте. Поколебавшись какой-то миг, Лешка крадучись пошел за ними. В проулке чер­ной махиной громоздился МАЗ, дальше светилось окно. Они миновали полосу света, остановились... За­скрипел плетень, Валька отрывисто засмеялась. Лешке почудилось, будто она сказала: «Ну...» Плетень затре­щал, послышалась негромкая возня, сдавленный смех. В доме распахнулось окно, и старческий голос спро­сил в темноту:

— Валентина?

— Я, — булькающим голосом отозвалась Валька.

— Пора закрывать дверь.

— Закрывайте, бабуся, я пойду на сеновал, там ду­шистее...

— Смотрите, не вздумайте курить, а то я вас, — пригрозила старуха и захлопнула окно.

— Пойдем, провожу, — приятным баритоном сказал Виталий. — Сто лет и три года не спал на сеновале...

Пискнула калитка, две слившиеся в одну фигуры, по­качиваясь, прошли через двор. Лешка, как слепой, смотрел в темноту. С танцевального пятачка на всю де­ревню разносились прыгающие разухабистые аккорды.

«Эх, Андрюша, нам ли быть в печали! — горланила молодежь. — Играй, гармонь, играй на все лады. Заиг­рай, чтобы горы закачались и зашумели зеленые сады. И-эх, Андрюша!..»

Валька приехала на МАЗе — на следующий день, к вечеру. Сверкнув коленками, выскочила из кабины, помахала шоферу. Как девчонка, вприпрыжку побежа­ла к вагончикам.

Лешка успел заметить, что за рулем МАЗа не «мура­вей», а другой — который подвозил трубы на поляну. Тяжелое проклятье, висевшее над Валькиной головой с прошлой ночи, заметно полегчало, теперь он готов был простить ее...

— Эй, паря! Оглох? — Мосин дернул его за рукав.— Жми за электродами.

Первым делом Валька забежала к Чугрееву. Он сидел за столом, щелкал на счетах — подбивал «бабки».

— Здравствуйте, Михаил Иванович! Вот и я. На стан­ции все закончили. Пятьдесят семь забраковала вдре­безги, штук тридцать можно еще исправить, остальные

— здесь, — затараторила она.

Чугреев улыбнулся:

— Молодец, стрекоза. Садись, посиди. Я сейчас за­кончу.

Валька присела к столу. Чугреев перегнал туда-сюда несколько костяшек, ухмыляясь, глянул на Вальку:

— А ты все хорошеешь. Не по дням, а по часам — как в сказке.

— Что это вы говорите, — зарделась она. — В крас­ку вогнали...

— Уж не замуж ли собралась?—гнул свою линию Чугреев. — Женщины обычно к свадьбе хорошеют.