Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

Лешка прикрыл дверь — щелкнул замок. В кромеш­ной темноте ощупью пошел к Вальке.

— Смелее, не бойся, — услышал ее насмешливый голос. Она крепко взяле его за локоть, потянула вниз.

— Вставай на колени, так удобнее.

Руки их соединились на кассете.

— Сначала открывай кассету, ну...

Лешка сосчитал в уме до трех и, ощупью скользнув руками между Валькиных рук, крепко обнял. Валька удивленно охнула. Они стояли на коленях, вплотную друг к другу. Лешка сжимал ее изо всех сил, искал губами ее рот. Она крутила головой, тихо смеялась. Вдруг вся она ответно напружинилась, глубоко и часто задышала и сама — жадно и торопливо — впилась в Лешкины губы.

Далеко, словно где-то в ином мире, затарахтел трактор. Гул мотора сначала нарастал, потом стал сла­беть — удаляться.

Валька с трудом оторвалась от Лешки, перевела ды­хание.

— Первый раз в жизни целуюсь на коленях, — ска­зала она смеясь.

— Я тоже, — хрипло прошептал Лешка.

— Ты не умеешь целоваться.

— Я быстро научусь. Покажи...

— Чему вас в школе учат? — Она оттолкнула его от себя. — Хватит баловать в рабочее время. Давай-ка заряжай кассету...

С заряженной кассетой они вышли из вагончика. Лешка захватил по пути спрятанный в яме свинцовый контейнер, похожий на двухпудовку, только потяжелее, с острыми ножками-упорами и никелированной ру­кояткой на боку.

— Не вздумай поворачивать рукоятку, — строго предупредила Валька, — а то шевелюра вылезет. — Она рассмеялась: — Я лысых не перевариваю.

Они подошли к сваренным Лешкой трубам. Валька катнула их ногой, остановила в таком положении, что шов оказался на земле. Лешка приподнял за край, Валька ловко подсунула под шов кассету, прижала бандажиком. Лешка поставил на трубу контейнер, по­вернул рукоятку. Валька отсчитала про себя несколько секунд.

— Готово! Бери контейнер, пошли проявлять.

Они снова закрылись в лаборатории, проявляли пленку, хихикали и целовались. Когда закрепленная пленка подсохла, Валька включила экран.

— Вот видишь, темные пятна и крапинки, — показывала она на изображение шва. — Это непровары и шлаковые включения. А эта полоска — трещина. Спе­шил, значит. Самый страшный дефект. Проходит ме­сяц, два, год. Труба «дышит» — то расширяется летом, то сжимается зимой. Трещина превращается в дыру. Начинается утечка газа. Представляешь, газ месяцами расползается по низинам, заполняет лес, ви­сит удушливой пеленой. И вдруг — бац! — молния или случайная спичка. Вся эта махина взрывается, го­рит лес, гибнут люди. Города и заводы остаются без газа. А теперь смотри шов Мосина.

Она пошарила в столе, вытащила глянцево-черную пленку.

— Хотя бы эта.

Лешка ахнул. На сером фоне металла трубы тяну­лась красивая с волнистыми краями однородно-темная полоска. Как он ни всматривался, никаких крапинок не обнаружил.

— Ну, что скажешь, сварщик? — насмешливо спро­сила Валька.

— Колоссально!

— Мосин очень добросовестный сварщик. Он тебе хоть кверху ногами сварит.

— Подозрительный тип.

— А ты злопамятный мальчишечка. Надо от тебя по­дальше, — она в шутку отодвинулась от него вместе с табуреткой.

Он обиженно поджал губы, нахохлился.

— Это он злопамятный. Кто-то когда-то обидел — до самой смерти будет на других вымещать.

— Эх ты, — она придвинулась вплотную к нему, приткнулась плечом к плечу. — Вот ты наверняка счи­таешь себя хорошим человеком, а работник из тебя какой?

— Пока никакой, потому что только начинаю. Важно быть человеком, ремесло дело наживное.

— А ты уверен, что сохранишь в себе человека, на­живая ремесло?

— Я? Уверен! Люди в основном из-за страха пре­вращаются в подлецов. А я ничего не боюсь.

Щелкнул тумблер, Лешка вздрогнул. Валька тихо засмеялась.

— Хвастунишка. А в малине-то, забыл?

— Это от неожиданности, — пробормотал он, чувст­вуя, как краснеет.

После первого «урока» Лешка вернулся в свой ва­гончик как очумелый. Лицо пылало, губы распухли и казались чужими. Он с трудом забрался на полку, по­пробовал читать — строчки расплывались перед глаза­ми, мысли путались.

Снилось ему заседание школьного комитета комсо­мола. В тесной комнатке, бывшей кубовой, набилось полно народу, какие-то все незнакомые ребята с мут­ными опухшими лицами, с глазами, как прорези для монет. Но самое странное: на секретарском месте не он, Лешка, а Витька и Толька, двоечники, сидят, при­мостившись на одном стуле, и в одном на двоих пид­жаке. Лешка вглядывается пристальней и узнает свой пиджак — он потрескивает в швах, вот-вот разлезется.

— Зачем вы надели мой костюм? Вам что, холодно? — не выдерживает Лешка.

— Нам не холодно и не жарко, — говорят они од­ним на двоих голосом. — И это вовсе не костюм, а твоя шкура. Помнишь, ты все кричал: «Посидели бы в моей шкуре, узнали бы, как надо ценить время». Вот мы и сидим.

Вдруг все исчезают, и словно из тумана появляется Валька, Он ясно видит ее крыжовниковые глаза, чуть припухшие губы цвета малинового сока, золотистые — еще бы чуть-чуть — и совсем белые струи прически, упругие груди под голубым сарафаном, к которым так до рези сладко тянется рука...

В самый интересный момент кто-то рывком сдернул с него одеяло. Лешка вскочил, треснулся лбом о по­толок, повалился на постель.

— Тихо, ш-ш, — Чугреев прижал палец к губам, — люди спят.

Лешка протер глаза. Солнечные блики ползали по светлому потолку вагончика, в раскрытое окно загля­дывала сочная ярко-зеленая лапа лиственницы. Рядом на ветке звонко цыркала трясогузка. Из темного угла, где спал Мосин, доносился храп с приевистываниэм. На соседней полке, разинув щербатый рот, посапывал Яков.

Чугреев улыбался.

— Вставай, поедем на станцию, отца встречать.

Лешка подпрыгнул:

— Папку?

— Тихо! Жду в машине. Быстро!

Большой из белой жести умывальник был прибит к лиственнице — за вагончиками, с противоположной стороны от входа. Обегая первый зеленый, Лешка вспомнил о Вальке — вспомнил вдруг, как споткнулся.

Захотелось увидеть ее сейчас же, немедленно, во что бы то ни стало. Он подкрался к окошку, заглянул внутрь. Постель была не тронута. «Не ночевала!» Как оглушенный, он поплелся к умывальнику. Подстывшая за ночь вода не радовала, картины — одна ужаснее другой возникали в его воображении. Он вытерся по­долом рубахи, затрусил к машине.

Павел Сергеевич ждал их на «пятачке» возле сруба. В светлом габардиновом плаще, коричневой шляпе, в пенсне, с портфелем, чемодан у ног — он странным выглядел здесь в городской одежде. Какой-то робкий, помятый, невыспавшийся. Лицо полное, но цвет — бледно-зеленый.

Лешка кинулся к нему — обнялись. Отец чмокнул, как обычно, в висок, потряс за плечи.

Подошел Чугреев, поздоровался.