Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

Валька кокетливо засмеялась:

—Что вы! Умру старой девой.

— Неужто так плохи твои дела?

— А за кого тут выходить, в тайге?

— Как за «кого»? Такие орлы вокруг.

— Какие орлы, Михаил Иванович?

— А Пекуньков? А Яков? Тоже жених что надо.

— Орлы... — захохотала Валька. — Петухи ощи­панные!

— М-да... Не подходят, значит?

— Не подходят, — смеялась Валька.

Чугреев нахмурился, побарабанил пальцами по столу.

— А что, Валюша, у тебя с мужем? Разошлась?

Валька вспыхнула, опустила глаза.

— Откуда вы знаете?

— Не хочешь, не говори, если это тайна.

— Да нет... почему тайна? Разошлись, два года на­зад... Он не хотел, чтобы я на трассах работала, ну и... выпивал здорово. А мне нравится здесь — в городе тесно и душно, да и жить негде. В общежитии надоело, на частной — дорого.

Помолчали. Валька теребила кофточку, Чугреев за­думчиво пощелкивал костяшками.

— Надоело одной? — тихо спросил он.

Она кивнула, поджала губы.

— Пока бегаешь, крутишься, все кажется нипочем. Но как вспомнишь, подумаешь — двадцать восьмой го­дик, почти старуха! Жутко становится. Одной страшно оставаться...

— М-да, такова жизнь, — изрек Чугреев. Он встал, прошелся по вагончику, остановился перед зеркалом.

— А из наших никто, значит, не подходит?

Валька покачала головой, засмеялась:

— Не в моем вкусе.

Чугреев пригладил виски, провел. ладонью по креп­кому подбородку.

— А я? — спросил он серьезно. — Орел или петух?

— Вы? — удивилась она, но тотчас спохватившись, ко­кетливо засмеялась: — Орел, конечно, только... вы ведь не сватаетесь.

Он прошелся туда-сюда, встал над ней — руки в карманах, глаза смеются.

— Боюсь, Валюша, боюсь. Стар, скажешь, некрасив. Нос искусственный, седины полная башка, морда в морщинах...

— Вы напрасно отчаиваетесь, Михаил Иванович. Мор­щины вам к лицу, и вообще вы очень молодо выгля­дите — лет на сорок.

— На сорок? — присвистнул он. — Это издалека...

Он склонился к ней:

— А теперь?

Осторожно, словно боясь спугнуть, тронул золоти­стые струи волос, погладил виски, заглянул в глаза. Валька отвела взгляд.

— Не надо, Михаил Иванович... Войдет кто-нибудь...

Чугреев мрачно уставился в окно.

— Вот что, Валентина, — сказал он сурово. — Я чело­век одинокий. С женой не живу уже семь лет и жить не собираюсь. Сын в армии, после службы пойдет в ин­ститут. Ты меня знаешь. Я тебя — тоже. Ну и... — он потер кулаком нос, — если я орел, а не ощипанный петух... Ты меня поняла?

Она ответила одними ресницами.

Утром Лешка приступил к исполнению своих новых обязанностей: перетаскивать тяжелый контейнер, точ­но устанавливать его на трубе, принимать к сведению замечания начальницы.

Прошлой ночью он долго не спал и выработал не­сокрушимую линию жизни. Во-первых, режим: подъем, зарядка, пробежка до речки, купание. Во-вторых, уче­ба: хоть тресни, прочитать за дань десять страниц. И, в-третьих, Валька: поддерживать холодные вежли­вые отношения.

Сразу после завтрака пошли проявлять вчерашние пленки. Развели свежие растворы, подключили к акку­мулятору красный фонарь. Валька была серая и хмурая. Лешка тоже молчал, хотя на языке так и вертелись ехидные вопросики вроде: «Как спалось на душистом сеновале?» или «Виталий, наверное, получше меня це­луется?».

Изредка они касались друг друга, то руками, то плечом, и Лешку словно било электрическим током.

— Пойдем, искупнемся, — предложила Валька, когда они промыли пленки и повесили их сушиться.

«Там-то я и скажу ей все», —решил про себя Лешка.

Валька шла впереди — срывала травинки, загадывала: «Петушок или курочка?». Лешка сердито бурчал «Пету­шок» — Валька посмеивалась. На ней был легкий цвет­ной сарафан в голубых и красных горошинах. Босые ноги с крепкими загорелыми икрами ступали мягко, пружиняще. Лешка пошел в одних плавках и теперь отхлестывался от комаров.

На прибрежных полянках, заросших бледно-розовой кашкой, дышали крылышками белые бабочки, звенели кузнечики, потрескивали стрекозы. Над обрывчиком, промытом вешними водами, висели кусты черемухи и малины. Пологий песчаный берег был усыпан коряга­ми, черной сосновой корой, щепками.

Горячий песок жег ноги. Мелкая рябь, пробегавшая по реке, искрилась под солнцем и слепила глаза. Да­леко, за поворотом шумел перекат.

Валька ловко стянула сарафан, отвернувшись от Леш­ки, поправила лифчик и плавки. Повизгивая и размахи­вая руками, пошла в воду. Лешка сел на песок, уткнул­ся лицом в колени. Валька окунулась несколько раз, вереща от холода, выскочила на берег, побежала к Лешке, обсыпала холодными брызгами — он вскочил. Заикаясь от волнения, выпалил ей все: и про танцы с Виталием, и про сеновал, и про те ужасные дни, кото­рые он провел в муках. Валька, пораженная вначале, расхохоталась, опустилась на песок.

— Господи, какой ты ревнивый и смешной. Но ты мне нравишься.

— Тебе смешно, а я.... а я... — спазмы сдавили ему горло, он отвернулся.

Она схватила его за руку, сильно потянула вниз — он упал на колени.

— Ну...

Застучало в висках — ее губы, полураскрытые, аро­матные, дрожали, улыбались совсем рядом — чуть вы­тянуть шею и... И он потянулся к ним, нашел их трепет­ный холодок, почувствовал ее всю — мокрую, холод­ную, жаркую... И вдруг обмяк, вырвался из ее рук, ткнулся лицом в песок, застонал от стыда.

Валька поплескалась в реке, надела сарафан, тихо присела рядом.

— Лешенька... это ничего. Слышишь? — она ласково потрепала его спутанные волосы, погладила по пле­чу. — Не надо, это бывает.

Он откатился от нее, вскочил и бросился бежать.

4

Прошла неделя. На базе наладилась сварка секций. Два каллистовских МАЗа и две полуторки СМУ-2 день и ночь, в две смены развозили секции по трассе. Еже­дневно, по вечерам Чугреев коротко радировал о ре­зультатах: девять стыков, десять стыков, одиннадцать. Павел Сергеевич с волнением, как азартный игрок, от­мечал по карте шаги бригады за день: двести шестнад­цать метров, двести сорок метров, двести шестьдесят четыре метра... Ему стало ясно, что при таких темпах срок будет сорван — шагать надо по шестьсот метров в день! Он созвал совещание, собрались бригадиры, по­дошли парторг и председатель месткома. Павел Сер­геевич надеялся услышать совет, какое-нибудь дельное предложение бывалых людей, но бригадиры недо­вольно ворчали: «У самих невпроворот, крутимся как вошь на гребешке», — и советовали жаловаться в трест: «Раз сунули трассу, пускай и обеспечивают». Парторг предлагал обратиться в обком.

Трест далеко, главк еще дальше, времени в обрез — Павел Сергеевич решил идти в обком. Написав корот­кую, но обстоятельную записку, он в тот же день встре­тился с заведующим промышленным отделом. Пол­ный, лысеющий, приятный, в изумительно сшитом ко­стюме, с тремя рядами орденских планок, Кондратий Лукич очень коротко, но доходчиво, со знанием дела, объяснил значение комбината для страны, полюбопытст­вовал, как движется строительство трассы, и, когда ус­лышал о затруднениях СМУ-2, удивленно вскинул седую бровь. Изящным шариковым карандашиком сделал несколько пометок в своем большом настольном ка­лендаре и, взяв «Записку» Павла Сергеевича, сухо по­обещал подумать и принять меры.