Фёдор Достоевский - Полное собрание сочинений. Том первый. Бедные люди. Повести и рассказы (1846-1847)

Несмотря на свое общее отрицательное отношение к «сентиментальному натурализму», Григорьев высоко оценил ряд образов и эпизодов романа — в частности образ Покровского-отца (восходящий, по его мнению, к бальзаковскому отцу Горио), «эпизод Горшковых» и последнее письмо Макара Алексеевича. По поводу этого письма он писал, сопоставляя его с финалом «Записок сумасшедшего»: «…всё, что у Гоголя возводится в едино-слитный, сияющий перл создания, у Достоевского дробится на искры».

В своей статье Григорьев намекал на охлаждение Белинского к Достоевскому ко времени появления его статьи о «Петербургском сборнике», в которой, по словам Григорьева, «проглядывает <���…> более умеренности, нежели сколько можно было ожидать, судя по предшествовавшим фактам».

После появления статьи Григорьева печатная полемика вокруг «Бедных людей» на время прекратилась (если не считать продолжавшихся и далее выпадов «Северной пчелы»: СП, 1846, 8 октября, № 226, стр. 903). Но роман продолжал читаться и оживленно обсуждаться. В мае 1846 г. его прочел Гоголь, писавший А. М. Вьельгорской из Генуи 14 мая 1846 г.: «В авторе „Бедных людей“ виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: всё бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато» (см.: Гоголь, т. XIII, стр. 66). Сам Достоевский 17 сентября писал брату об успехе романа у провинциальных читателей: «Я слышал от двух господ, именно от <���…> Бекетова и Григоровича, что „Петербур<���гский> сборник“ в провинции не иначе называется как „Бедными людьми“. Остального и знать не хотят, хотя нарасхват берут его там…» 26 ноября он же сообщал М. М. Достоевскому: «„Бедные люди“ иллюстрируются здесь в двух местах — кто сделает лучше. Бернардский говорит, что не прочь начать со мной переговоры…» Были ли начаты эти иллюстрации и какова их судьба — неизвестно (см. об этом: В. С. Нечаева. Достоевский в иллюстрациях. В кн.: Творчество Достоевского, стр. 475).

Новая вспышка полемики вокруг «Бедных людей» относится к началу 1847 г., когда — почти одновременно — появляются годичные обзоры русской литературы за 1846 г. В. Г. Белинского, В. Н. Майкова и Э. И. Губера.

Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» ( С, 1847, № 1) ограничился кратким отзывом о романе. Назвав «Бедных людей» на первом месте среди «замечательных явлений беллетристической прозы», появившихся в сборниках и журналах, и повторив свое прежнее суждение о «силе, глубине и оригинальности таланта» Достоевского, он сослался на уже появившиеся многочисленные статьи о нем. Тем не менее, после неуспеха «Двойника», появления разочаровавших его «Романа в девяти письмах» и «Господина Прохарчина» и (см. ниже, стр. 501, 504–505) углубившихся идейно-художественных расхождений с Достоевским, Белинский отнесся к роману заметно строже, чем прежде. Указав, что почти все читатели нашли «Бедных людей» утомительными, критик писал, что роман был бы «безукоризненно художественным», если бы автор «имел <���…> предусмотрительность поочистить» его «от излишних повторений одних и тех же фраз и слов», хотя и характеризовал это как «извинительные для первого опыта недостатки» (см.: Белинский, т. X, стр. 39–40).

В отличие от Белинского В. Н. Майков в своей статье «Нечто о русской литературе в 1846 году» отвел «Бедным людям» и «Двойнику» центральное место. «Главным достоинством» «Бедных людей» он считал «оригинальный прием в изображении действительности», непривычный для публики и поэтому не понятый ею. Достоевский, по мнению Майкова, «упрочивает господство эстетических начал, внесенных в наше искусство Гоголем», но вместе с тем его индивидуальная манера «противоположна» манере Гоголя. «…Гоголь, — писал Майков, — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума <���…>. Собрание сочинений Гоголя можно решительно назвать художественной статистикой России. У г. Достоевского также встречаются поразительно художественные изображения общества; но они составляют у него фон картины и обозначаются большею частию такими тонкими штрихами, что совершенно поглощаются огромностью психологического интереса». С «поразительно глубоким психологическим анализом» Достоевского Майков связывал то, что после прочтения романа читатель продолжает открывать в нем новые, не замеченные прежде тонкие психологические штрихи; так, он считал, что в глубине души Варвара Алексеевна «томилась преданностью» Девушкина; этим объясняется «холодный деспотизм», сквозящий в ее последних письмах, где она не могла «не вступиться за поруганную самостоятельность своей симпатии» ( ОЗ, 1847, № 1, отд. V, стр. 2–4; ценз. разр. — 31 декабря 1846 г.). Выдвижение в романе на первое место интереса к человеческой личности и анализа влияния на нее общества верно определяло существенные стороны творческого метода Достоевского, получившие развитие позднее, и могло быть в какой-то мере подсказано Майкову самим автором, с которым критик был близок и, вероятно, часто беседовал в это время.

Автор третьего обзора литературы за 1846 г. Э. И. Губер также высоко оценил «Бедных людей». Но неуспех следующих произведений Достоевского он использовал для нападок на Белинского, заявляя, что его «восторженные похвалы» вскружили автору голову и что в этом — причина дальнейших «неудач» «молодого, сильного, но еще шаткого, незрелого дарования». «Это была, — писал Губер о „Бедных людях“, — прекрасная книга, в которой рассказывалась трогательная история бедного труженика, с чистым и любящим сердцем, осужденного на унижение, голод и нужды. Это была простая повесть из действительной жизни, которая повторяется, может быть, каждый день в одном из темных закоулков нашего шумного, холодного, равнодушного города (этим определением Губера Достоевский позднее воспользовался почти дословно в „Униженных и оскорбленных“ — ч. II, гл. 11), — повесть, переданная с глубоким чувством и с верным знанием дела; но в то же время со всеми ошибками первого опыта, с длиннотами и повторениями, с вычурными уменьшительными именами и с утомительным однообразием в рассказе. Новая критика жадно ухватилась за эту книгу, рассыпалась в восторженных похвалах, пожаловала молодого литератора в гении первой степени и вознесла его на такую высоту, на которой поневоле голова закружится, что и случилось на самом деле: промахи, простительные в первом произведении, сделались грубыми ошибками во втором; недостатки выросли; что было сперва однообразно, потом сделалось скучным до утомления…» ( СПбВ, 1847, 3 января, № 4, стр. 14).