Антоний Фердинанд Оссендовский - Перуново урочище [Избранные сочинения. Том III]

Чуть ли не сразу за убогой, покрытой черной соломой хатой почти нищего Гриценки начинались болота, прилегающие к Ханке.

Эти болота тянулись на сотни верст, переходили за Сунгачу и оканчивались где-то на китайской «стороне».

Здесь, среди камышей, осоки, ив и тальника, под защитой трясин, бесчисленных речек и проток, в густых тростниках, окружающих озера, разбросанные по всей огромной площади болот, питающих Ханку, ютилось много бродячего люда.

Днем никто не видел дыма костров или черных фигур таинственных обитателей трясин, среди которых, подобно драгоценному зеркалу, сверкало сливающееся с небом огромное, некогда священное у китайцев озеро Ханка.

Зато ночью в разных местах равнины блестели яркие огни.

Около них копошились люди и иногда, веселя свою мятежную душу, они пускали «пал».

Внезапно вскидывался кверху высокий столб огня и, упав, низко стлался по верхушкам камышей и трав и багряной зубчатой полоской, волнуясь и переливаясь, пробирался вперед.

Огонь жадно пожирал сухой тростник и жесткую осоку и бежал по необозримой пустыне болот, то угасая, как бы пропадая в трясине, то вдруг взвиваясь со злобным свистом и шипением, схватывая в свои пламенные объятия и кружа забытый стог сена.

Когда пришел в Камень-Рыболов Гордец, — тайфун бушевал на Ханке и болотах и с ревом мчался, унося с собой песок, ковыль, перекати-поле и подхваченные с озера брызги белой, шипящей пены.

По утрам и на вечерней заре, борясь с ветром, неслись к югу стаи диких гусей и журавлей, печально курлыкая и глухо призывно гогоча.

С озер и проток, скрываемых камышом и кустами, то и дело срывались табунки диких уток и со свистом и кряканьем рассекали воздух, сбиваясь для отлета в большие стаи, ночующие на Ханке.

Иногда высоко, под самыми облаками, ярко сверкая белыми перьями и вытянув вперед длинные шеи, неслись, мерно шевеля крыльями, лебеди.

Гордец вставал рано и, захватив с собой мешок и ружье, уходил на болота.

Он садился на кочку на берегу совсем круглого озерка и, скрытый осокой и молодым ивняком, наблюдал, ни о чем не думая.

Это озерко было любимым местом дневки для диких уток.

Целые стада их, различных пород, прилетали сюда и, плавая табунками, наполняли воздух немолчным криком и свистом.

Птицы сбивались в стаи, чинно и мирно плавали, слегка покачиваясь на гребешках волн и перекидываясь короткими, хриплыми криками, будто совещаясь или вспоминая о чем-то очень важном.

Иногда утки начинали беспокойно оглядываться и вертеть головками, а затем шумно ударяли крыльями по воде, снимались и неслись на другое озеро, стремглав падая в густые камыши и, вновь взмывая вверх, долго кружились над болотами. Порой утки внезапно ныряли, и тогда на поверхности воды расходились тревожные круги и слышался жалобный крик повисшего высоко над озером ястреба.

Лишь поздно вечером, когда солнце пряталось за далекими холмами и густые сумерки окутывали всю местность, Гордец, вспоминал о ружье и заряжал его.

Налетала стая гусей. Они, широко и неуклюже размахивая крыльями и выставя вперед серебристую грудь, спускались на озеро.

Глухо звучал выстрел, и грузно падала в траву большая птица.

Отыскав ее, охотник медленным шагом направлялся к селу.

В окнах светились уже огни и на дворах лаяли собаки, чуя лисиц и волков, рыскающих по болоту.

Однажды, выйдя на охоту, Гордец забрел далеко.

Он собрался уже развести костер и заночевать около стога, стоявшего на сухом пригорке, как вдруг заметил вспыхивающий в кустах огонь.

Гордец направился к нему.

На берегу небольшой протоки, среди густых зарослей, потрескивал костер, над которым висел черный дымящийся котелок.

Темная, широкая фигура человека двигалась возле огня и порой совсем закрывала его. Лаяла невидимая в темноте собака.

— Можно погреться у тебя? — крикнул охотник.

— Можно! — ответил молодой, веселый голос. — Только напрямки не ходи — трясина больно вязкая. Держи на камень — вот туда!

Через несколько минут Гордец подходил уже к костру, встреченный неистовым лаем черного, лохматого пса.

— Шарик, цыц! — окликнул собаку человек у костра, и из темноты, освещенное красноватым отблеском огня, выглянуло на Гордеца скуластое, добродушное лицо беззаботно улыбавшегося парня.

Перекинувшись несколькими словами, новые знакомцы вскоре уже хлебали уху, а Гордец, развалившись на сене и громко зевая, говорил:

— В котомке, Митька, там чаю щепотка есть и малость сахара… Сваргань кипятку!

Такова была встреча Гордеца с Митькой, а потом они почти никогда не расставались.

Вернувшись вместе на другой день в Камень-Рыболов и запасшись провизией, охотники, захватив ружья, исчезли на рассвете. Вернулись они только под самое Рождество.

Старик остался в селе, а Митька уехал на подводе в станицу Михайловскую и дальше по железной дороге во Владивосток.

Вернулся он скоро, привез целый ящик всяких припасов и одежды и с той поры до весны не уезжал никуда из Камня-Рыболова, почти не выходя из хаты глухого Гриценки и тихим голосом рассказывая что-то Гордецу, молчаливо слушавшему его.

Гордец и Митька с трудом пробирались через кусты, стараясь догнать партию инженера.

Луна ярко светила. Ее бледный блеск проглядывал сквозь листву дерев и серебряными пятнами ложился на траву, не разгоняя притаившегося внизу мрака.

В густой тени, бросаемой листвою и стволами деревьев, лишь опытный глаз старого таежника мог различить следы проходивших здесь недавно людей.

Примятая трава чуть заметно искрилась, и ноги чувствовали неровности почвы, изрытой следами лошадей и тяжелых солдатских сапог.

— Слышь-ка, дядя Александра! — воскликнул вдруг Митька. — Говор слышу.

Они остановились и в хоре цыкающих, звенящих и посвистывающих насекомых различили доносившиеся издали звуки человеческих голосов.

— Видно, лагерь близко, — сказал старик, выпрямляясь, — шагай, Митька, шибче!

Через полчаса, подойдя к глубокому оврагу, они увидели на дне его огни и услышали оживленные голоса людей, устраивающихся на биваке.

При свете костров солдаты рубили кусты и деревья и ставили палатки, наскоро окапывая их канавками.

Тут же на большом костре дымился уже большой чугунный котел и распространялся запах похлебки.

Гордец и Митька вошли в лагерь.

— А, дядя Александр! — радостно приветствовал старика молодой горный инженер. — Да и не один! Здравствуйте! Еще «следопыта» привел.

— Так точно, Петр Иванович! — ответил, снимая шапку, Гордец. — Это тот Митька-охотник, о котором я вам сказывал. Он тайгу знает. Годов пять мы с ним вместе золото «следим» [20] Искать золото. .

Митька молчал и только скалил зубы, и, сняв шапку, добродушно смеялся и беззаботно поглядывал на инженера своими веселыми глазами.