Антоний Фердинанд Оссендовский - Перуново урочище [Избранные сочинения. Том III]

— Это — Кым! Так и есть, он самый! Сколько раз мы на него охотились, да все уходил, — радовался старик, шаря под грудой поплавков для невода.

— Кым? — спросил Колесников. — Кто он такой?

— Он, видишь ты, хозяин этой барки. Хорошая, ходкая барка, что твой пароход. Он ходит с нею вдоль берега, да и скупает все, что добудут в тайге бродячие корейцы, все скупает, что подороже: панты [36] Панты — весенние целебные рога оленя. , соболя, корешки [37] Корешки — ценящиеся китайцами на вес золота корни женьшеня, возвращающего, по преданию, молодость и силы. , чибет [38] Чибет — цибет — пахучий корень редкого растения, из которого приготовляют духи и лекарство от отравления опиумом и гашишем. и золотишко. Скупает дешево. На водку да порох меняет и везет к себе, а там расторгуется.

— Ловкий! — заметил, улыбнувшись, Колесников.

— Ловкий и фартливый! Ни разу никому не дался, а уж сколько за ним охотилось народу! Да, не дается старик. Про Кыма говорят, что он самый большой богатей у себя на родине, а скупой — старый черт! Сам барку свою водит. Вот, гляди, барин, — и теперь он там из-за борта глядит…

— Староста! — раздался голос рыбака с дальней барки. — Зачинать, што ли?

Гаврила подумал минуту, а потом поднялся и махнул рукой.

— Ставь все паруса! — крикнул он. — Гонись! В топоры возьмем!

Голос старика прокатился над водой и утонул вдали. Три лодки с надутыми парусами помчались к корейской шхуне.

На ней заметили этот маневр, и тотчас же два широких паруса зашуршали, поднявшись на боковой кормовой мачте.

Барку сильно накренило, и она, легко скользя, пошла быстрее, оставляя за собой седой, шипящий след.

Началась погоня. Лодки рыбаков окружили кольцом шхуну и мчались к ней, то отставая, то нагоняя ее при сильных порывах ветра.

— Догоним! — шептал старик. — Догоним! Бизани ведь, нет? — без нее не уйдешь! Виляет и кидается… Не уйти!..

И он, зорко глядя вперед, все сильнее упирался в длинную рукоятку руля.

Часа через два все было кончено. На палубе шкуны валялись разбитые ящики и бочки, разорванные паруса и сети, а среди них, скорчившись, лежал ничком старый кореец в окровавленной белой курме [39] Курма — теплая кофта. .

— Попался-таки Кым! — радостно произнес Гаврила, толкнув ногой окоченевшее уже тело корейца.

— А те доплывут, как думаешь? — спросил Колесников, смотря в сторону берега, где по временам что-то чернело, скрываясь за набегающими волнами.

— Куда тут поплывешь? — засмеялся старик. — Разве на тот свет, как те, что раньше поскакали в воду! Ну, готово там, что ли? — крикнул он.

— Готово, староста! — раздались радостные голоса рыбаков, перегружавших добычу с шкуны на свои баркасы.

— Ну, ребята! — крикнул вновь старик. — Вы ступайте в Уссурийский залив. Степаныч пособит вам сплавить все, что добыли, а сами, как справитесь, — назад идите, а мы уж вас найдем… Недалеко в заливе притаимся.

Два баркаса, глубоко уйдя в воду, повернули назад и тихо поплыли, держа курс на Владивосток.

Ушла и лодка старосты, ныряя с высоких гребней вниз и вновь вскидываясь кверху, как чайка, борющаяся с ветром. Море было пустынно, жутко; словно призрак мертвеца, кидалась из стороны в сторону корейская барка, бросаемая на волнах, несущих ее все ближе и ближе к берегу, где белела седая полоса воды, бьющейся у гряды острых, черных камней.

В небольшой бухточке, спрятавшейся среди гористых берегов, весело горел и потрескивал костер. Длинные, кровавые отблески бежали по спокойной воде и освещали низкую черную фанзу с прилегшими к ней вплотную кустами дубняка.

Около огня стояла китаянка и, прикладывая ко рту сложенные в рупор руки, выкрикивала:

— Ой-е! Ой-е!

И кто-то издалека отвечал ей громким голосом, грузно катящимся по сонной поверхности бухты:

— Най-ли! Хо Най-ли! [40] Най-Ли — женское имя. Хо Най-Ли — дорогая, милая Най-Ли.

Молодая девушка хлопотала около огня, готовя поздний ужин и поглядывая темными, лукавыми глазами на небо, усеянное низко опустившимися, загадочно поблескивающими звездами.

И вдруг девушка подняла голову и прислушалась.

Тихо всплескивала вода под мерными ударами весел и журчала под носом лодки.

Слышались негромкие голоса людей, изредка перебрасывающихся короткими словами.

Девушка пугливо вглядывалась в темноту, прикрыв ладонью глаза от света костра. Всплески воды и глухой рокот весел в уключинах приближались.

Через минуту в освещенном огнем круге с бежавшими от него по воде длинными полосами света появилась большая лодка с опущенными парусами и целой горой бочек, снастей и тюков.

— Хунды-янь! — воскликнула девушка, всплеснув руками и восхищенными глазами глядя на нос лодки, где виднелась высокая фигура человека.

Красная рубаха стоявшего на носу алым пламенем блеснула при свете костра и, сразу потухнув, нырнула в темноту.

Но девушка успела разглядеть черные волосы и яркие глаза человека и с дрожью в голосе тихо повторяла:

— Хунды-янь! Хунды-янь!

С восхищением она рассказала отцу о красивом пришельце и его красной, как цветок опьяняющего мака, рубахе.

Старый китаец-рыбак нахмурился, но, заметив, что неизвестные люди мирно копошатся на другом берегу, около разведенного ими костра, успокоился и, поужинав, поплелся в фанзу.

Девушка мыла посуду и, тихо напевая, поглядывала на противоположный берег бухты, где, догорая, костер пришельцев светился маленькой желтой точкой.

Щелкал соловей в кустах, а другой, еще более голосистый и опьяненный, свистел и заливался в ветвях старых ильмов на соседней горе.

Девушка заслушалась и, опустив голову на грудь, тосковала о чем-то неизвестном, но дорогом и знойном, как солнце, как радость. Зашуршал песок под чьими-то шагами, и она в изумлении подняла голову.

Высокий человек с лодки в красной рубахе стоял перед ней и глядел ей в лицо большими, задумчивыми глазами.

— Я видел тебя, девушка! — сказал он. — И пришел.

— Хунды-янь!.. — прошептала она, не поняв его слов.

Он сел рядом с ней и, обняв ее, бесстрашную и молчаливо покорную в эту душную летнюю ночь, полную непонятных, могучих зовов, рождающихся трепетов земли и горячих шепотов кустов и трав, привлек к себе….

Уже поблекло небо и побежали по нему белесоватые тучки, когда она, усталая и счастливая, вошла в фанзу, где громко храпел старый китаец, и, свернувшись комочком, уснула, шепча:

— Хунды-янь… хунды-янь…

И снились ей поцелуи, ласки и странно-понятные, хотя чуждые слова этого высокого, такого нежного и красивого человека с черными мягкими волосами и добрыми, тихими глазами.

Наутро она вышла из фанзы и крикнула пронзительно и жалобно.