Антоний Фердинанд Оссендовский - Перуново урочище [Избранные сочинения. Том III]

В бегущей и воющей толпе иногда раздавались властные окрики:

— На лесистую гору! На лесистую гору!

— Приказ судьи не разбегаться! Приказ судьи!

Я вышел на тропу и, поднявшись в гору, окинул взглядом море огня и понял власть и величие невидимого судьи.

Через неделю я был в Кайге и оттуда уже на лошадях быстро вернулся домой.

Через год только мне довелось посетить город мужчин. Обгорелые, закопченные стены, обвалившиеся и рассыпающиеся — они сохранились и, как разрушенные надгробные памятники, говорили о былой жизни неизвестных людей.

Несколько костей и черепов нашел я в погубленном судьей городе и старый пень срубленного дуба.

Но людей уже не нашел. Не видел и ворон…

Могильщики улетели за ушедшими, вместе с которыми пошли голод и смерть…

Солнце стремительным, неудержимым потоком врывалось в большие окна банковского зала, где, отделенные решетками от сдержанно гудевшей толпы посетителей, сидели кассиры, счетоводы и бухгалтеры, щелкая на счетах, звеня деньгами и непрестанно подходя к решеткам, за которыми белели лица клиентов.

Из окон виднелись верхушки гор, покрытых нежно-зеленой растительностью. Сверху, с безоблачного неба, струился свет и в воздухе сталкивался с короткими, горячими лучами, отраженными бухтой, оправленной в раму зеленых берегов. Суровые, неподвижные крейсера замерли у своих бочек, а вокруг них и дальше, до самого выхода в открытое море, сновали русские лодки и китайские сампаны, маленькие катера и буксирные пароходы, зарывающие свои тупые носы в синюю воду бухты.

От столика, стоящего вдали от решетки, поднялся высокий человек и медленной походкой подошел к окну.

Он облокотился на подоконник и взглянул вниз, под гору. Глаза его блеснули какой-то жадной радостью, когда он увидел бухту, сверкающую миллионами солнечных бликов, от которых разбрызгивались яркие лучи, теряющиеся в пропитанном светом воздухе.

Человек перевел глаза на изгиб бухты и тотчас же вспомнил, что там, где «Золотой Рог» переходит в «Восточный Босфор», незаметный даже с самых высоких мест Владивостока, уже с шумом набегают тяжелые, ворчливые волны океана и, подняв на своих плоских гребнях судно, мощно встряхивают им, вызывая на борьбу. Он вспомнил это теперь и, видя, как большая китайская барка, свертывая красноватые складчатые паруса, вздрагивала и качалась, поворачивая в бухту, ощущал ту легкую, приятную тревогу, которая всякий раз охватывала его, когда он выходил в открытое море.

— Дмитрий Константинович! — позвал его старший бухгалтер, — проведите по книгам чек Торгового Дома Бример и К°.

— Сейчас! — ответил высокий человек и, бросив еще раз восхищенный взгляд на сверкающую бухту и уходящий вверх город, принялся за работу.

Но его тянуло к окну, словно кто-то, родной и близкий, манил его туда и тихим, только для него одного внятным шепотом звал его.

Дмитрий Константинович понял этот знакомый зов и вздрогнул. Он с каким-то опасением оглядел весь зал; поднял глаза на высокий, украшенный вычурными лепными орнаментами и сильно закопченный потолок; посмотрел на причудливые лампы и замысловатые американские столы, потом встал и, весь согнувшись, вновь подошел к окну.

Но лишь только взгляд его скользнул по горам и далекому горизонту океана, Дмитрий Константинович выпрямился и весело поднял голову.

Подумав немного, он прошел в коридор и постучал в дверь директора банка.

— Войдите! — раздался знакомый голос, и Дмитрий Константинович открыл дверь.

Навстречу ему поднялся маленький, сухой господин с благообразным лицом и глубоко ушедшими под нависший лоб светлыми, холодными глазами.

— Чем могу служить? — спросил он, указывая рукой на стул.

— Я хочу просить у вас отпуска на три месяца, г. директор! — проговорил Дмитрий Константинович.

Директор задумался и наморщил лоб.

— Простите, но я не могу исполнить вашу просьбу, господин Колесников, — проговорил он наконец. — Три чиновника просили об отпуске еще в прошлом году, и я дал свое согласие. Летом же ожидается в порту наплыв иностранных судов, и банку предстоит много работы. Вы понимаете….

Колесников молчал, но в глазах его не потухла радость.

Он улыбнулся и сказал:

— В таком случае я очень прошу уволить меня от исполнения моих обязанностей, Роман Борисович.

Директор даже привскочил в кресле и воскликнул:

— Да что у вас случилось?

— Ничего! Мне нужно отдохнуть. Я не могу долго жить в городе, — ответил, радостно улыбаясь, Дмитрий Константинович.

— Но ведь это же безумие! — почти крикнул директор.

— Вы на хорошей дороге. Ваша карьера обеспечена, а вы для прихоти бросаете все! Это очень легкомысленно!

— Быть может… — согласился Колесников, — но дело в том, что я иногда ощущаю потребность уйти от людей и города и пожить с простыми людьми, с природой. Возвращаюсь я всегда возрожденный и без тени озлобления, которое в городе постепенно заражает меня и отравляет все мое существование.

— Странно! — протянул директор. — Но ведь это — прихоть?

— Думаю, что нет! — горячо возразил Колесников. — Я уверен, что, не исполни я этого требования моей природы, — я погибну. Да, кроме того, я считаю грехом не испытать радостей и счастья тогда, когда они кажутся мне доступными. Что из того, если я буду богат или знатен, когда я не буду уметь радоваться, когда у меня на всем свете не будет ничего, что бы доставляло мне счастье?

— Да, — задумчиво шепнул директор, — это, действительно, ужасно!.. — и маленькое, сухое тело директора слегка вздрогнуло, а светлые глаза блеснули.

Но он тотчас же успокоился и твердым уже голосом произнес:

— Я не могу вас удерживать, господин Колесников.

Дмитрий Константинович поднялся и, пожав руку директора, вышел.

А Роман Борисович откинулся на спинку кресла и долго думал, водя уже бесстрастным взглядом по яркому небу и по залитой горячим светом противоположной стене кабинета.

— Чего ты все смеешься, барин? — с укором в голосе говорил старый рыбак Гаврила, вскидывая бесцветные, зоркие глаза на сидящего перед ним Колесникова.

— Хорошо мне, Гаврила, вот я и смеюсь! — ответил спрошенный и повернул к старику открытое лицо, озаренное тихим мерцанием больших мечтательных глаз.

— Чего хорошего-то?! — ворчал старик. — Холодно… мокро… Намедни как нас тайфун на море трепал. Гляди-кось — какой вал пошел…

— А все-таки хорошо мне, дядя! — весело крикнул Колесников. — Свободно… Никого кругом! И пусть там холод да голод меня мучают — меня им не сломить…

В голосе этого человека было столько радости, торжествующего веселья, что Гаврила уже дружелюбно взглянул на него и добродушно проговорил: