Антоний Фердинанд Оссендовский - Перуново урочище [Избранные сочинения. Том III]

— Смерть ему!

— Смерть всем!

Эти два окрика раздались одновременно в разных концах площади, и никто не знал, чьи уста произнесли жестокий приговор.

Толпа замерла и молчаливо опустила глаза к земле. Это сборище людей превратилось в одно чудовище, жестокое, требующее крови за свои обманутые надежды.

Старый китаец и стоящие рядом с ним его товарищи упали на колени и, ударяясь руками и головами о землю, вопили плачущими голосами.

Толпа молчала.

И трижды принимались молить ее приговоренные. Когда, после третьего раза, никто не произнес слова в защиту искавших долину радости, около них появился широкоплечий гигант. Он поднимал, как детей, с земли приговоренных и, бережно положив их грудью или спиной на срубленный пень, перерезал им одному за другим горло и кровью их залил черную кору и пропитал землю. Лица палача я не мог разглядеть; до самых почти глаз оно было обвязано черной материей, которой любят покрывать голову китайцы-солдаты.

Это был первый голодный день.

В городе не было муки и зерна.

Много людей пошли в лес, где искали грибов на тонких ножках, горьких и пахнущих плесенью, ловили лягушек и змей, рыли землю, ища корни и норы кротов. Одни отрубали молодые губки, росшие на дубах, другие — обдирали кору с маленьких ильмов и срезали зеленые побеги орешника.

В полдень в городе ели какую-то горячую зеленую похлебку, пахнувшую грибами и горечью дубового навара.

Еще более глубокое молчание залегло кругом, и только на площади над казненными громко кричали и бились хищные кровожадные птицы.

Ночью еще бессвязнее и страшнее были стоны и бормотания спящих вместе со мной в землянке китайцев.

Кто-то из них зарыдал сквозь сон и, проснувшись, продолжал плакать, тяжело всхлипывая и царапая себе лицо. Другой встал и подошел к нему. Он долго молча смотрел на него, потом начал шептать ему, склонясь над его лицом, а когда тот замолк, тихо вздыхая, ушел на свое место.

Наутро я увидел, как двое китайцев уносили третьего. Он был мертв. На шее, над ухом, виднелась маленькая, но глубокая рана и кровью пропиталась грязная белая куртка с черными пуговицами и шнурками.

Я пошел за уносившими тело китайцами.

По вырубленной и исковерканной заступами долине мы взобрались на голую сопку и, перевалив через нее, увидели глубокую котловину, на дне которой была вырыта шахта.

Люди, несшие труп, бросили его в черное отверстие шахты, и я долго не мог расслышать стука от падения тела на дно старого рудника.

А потом подошел к бросившим еще один китаец, о чем-то спросил их, пристально посмотрел на одного из них и подозвал его к краю шахты.

Он указал пальцем на черное жерло рудника и, топнув ногой, шепнул одно только слово. Китаец в ужасе откинулся назад и в глазах его появился безумный страх. Но длилось это всего одно мгновение, а в следующее, сшибленный с ног, он исчез в шахте.

Когда я вернулся в землянку и рассказал о случившемся Юмен-Лену, тот покачал головой и, оглянувшись, шепнул:

— Кровь за кровь! Жизнь за жизнь! Суд это…

— А кто у вас судит? — спросил я.

— Никто не знает! — шепнул опять бой. — Судьи и палачи являются сами и судят быстро и строго… Без суда ведь нельзя. Нужно народом править…

После этого дня голода потянулся целый ряд таких <���же> страшных голодных дней.

Один только раз до улицам этого города пробежал человек с горящими глазами и растерзанной на груди рубашке.

Это случилось ночью.

Человек бежал и что-то кричал надорванным, исступленным голосом. В руке обезумевшего человека был коптящий факел, озарявший его вдохновенное лицо безумца багровым, трепетным светом.

— Люди! Три брата моих, мой отец умерли с голоду! — перевел мне его крик Юмен-Лен. — Никогда уже не увидят они своих семей и в прах распадется их род. Проклятая нужда загнала нас сюда. 40.000 голодных, отчаявшихся людей медленно погибают среди лесов и гор.

Их стерегут ночные тени и тянутся к ним жадными, кровавыми ртами… Сожжем это гнездо несчастий и печали! Развеемся по ветру, как пыль! Скинем с себя тяжелую руку голода! Уйдем в города, где есть мука, зерно и мясо! Сожжем, сожжем город!

Но прежде, чем он добежал до следующего угла, из рук его выпал факел и погас; раздался короткий крик. Какая-то черная тень метнулась прочь, а другая, неподвижная и молчаливая, осталась лежать рядом с потухшим факелом.

В разгар голодных и отравленных отчаянием дней, пришел ко мне незнакомый китаец и сказал мне:

— Капитан! Люди — голодны, многие уже умирают… Глубокая яма за горой доверху наполнилась погибшими.. Ночью ветер заносит сюда зловонный ядовитый воздух. Люди ропщут… Люди голодают… А у тебя, капитан, есть лошадь… Отдай ее тем, кто уже встал на последней грани… Отдай!..

Я знал, что вокруг 40.000 голодных, и я один белый, ненавистный человек, чувствовал себя совершенно беззащитным в этом море. Я отдал лошадь, и с той поры от ближайшего города меня отделяли семь дней тяжелой дороги.

Однажды я бродил по лесу и услыхал крики радости. Они неслись с противоположной стороны города. Я поспешил в город и увидел нескольких всадников в остроконечных соломенных шляпах, низко надвинутых на лица. Они тотчас же свернули в одну из узких улиц и только двое проехали на площадь, где тотчас же начались собираться люди.

Это были наниматели. Они прибыли из-под далекого Нанкина, где строились новые дороги и рылись каналы. Им нужно было семь тысяч здоровых рабочих, людей, знакомых с работами и понимающих чертежи.

Несколько вьючных лошадей пришло с приезжими, а их вьюки разместили в землянке, где устроились наниматели.

В ту же ночь произошли новые и тревожные события. Уже все в нашей землянке улеглись, и в воздухе протянулись извилистые нити опиума, озаренные снизу слабым желтым огнем лампочек курильщиков, как вдруг кто-то сильно постучал в плетеную из прутьев дверь.

Один из молодых китайцев встал и вышел на улицу. Вернувшись, он шепотом долго рассказывал что-то своему соседу, тот передал это дальше и не прошло и получаса, как китайцы начали куда-то снаряжаться. Они вытащили из щелей в стене и из-под лежанок какие-то маленькие сверточки и глубоко запрятали их за пазуху. Вслед за ними туда же были засунуты короткие ножи и коробки с опиумом, и к поясам привязаны кисеты с табаком и черные с каменными мундштуками «янь-тай» [33] Трубки. .

Я лежал, не двигаясь, и зорко следил за моими сожителями.

Подозрительно взглянув на меня, они погасили лампочки и на цыпочках, согнувшись, быстро стали выходить один за другим, и в темноте почти не слышно было их кошачьих, крадущихся патов.