Владимир Зоберн - Православные праздники в рассказах любимых писателей. Круглый год

И на того, кто изучал жизнь этого земного человека и небесного ангела, как только он глубоко над этой жизнью задумается, повеет чем-то с неба и прозвучит в душе с какое-то живое, покоряющее и влекущее слово.

Евгений Поселянин.

«Божественная тайна»

В юности пришлось мне некоторое время жить вблизи Серова — всего в четырех верстах. Знаю Темниковские и Ардатовские леса, знаменитый бор обители Преподобного: сорок тысяч десятин мачтовой, удивительной сосны и ели. Лес этот заповедный: монахи не позволяли охотиться в нем — был он полон всякого зверья: и медведи, и лоси водились в нем. (Мы с отцом стреляли иногда тетеревов на пограничных с Саровской дачей вырубках. Но в монастырские владения не проникали.)

Все это было так давно! — в конце прошлого века. Мы жили рядом, можно сказать, под боком с Саровом — и что знали о нем! Ездили в музей или на пикник. Линейка тройкой выезжала с Балыковского завода, ехали деревушкой Балыково, потом темниковским большаком, по песчаной дороге с колеями, со старыми деревьями, кое-где засохшими или спаленными молнией. Начинался, наконец, лес. Тут сразу становилось сумрачно, сыро, духовито… Линейку потряхивает на корнях, по выбоинам ехать можно только шагом. Кое-где ели повалены. Огромнейшие муравейники. Высокие стебли иван-чая, с розовыми цветочками: тетеревиная травка. Да, тут может выскочить с ягодника какой-нибудь увалень-мишка — вовсе не страшный и людей бегущий, — то есть таких людей, как мы, в ком чувствует недругов. От Серафима не бежал бы.

Самый монастырь — при слиянии речки Саровки с Сатисом, Саровки не помню, но Сатис река красивая, многоводная, вьется средь лесов и лугов. В воспоминании вижу легкий туман над гладью ее, рыбу плещущую, осоку, чудные луга…

А в монастыре: белые соборы, колокольни, корпуса для монахов на крутом берегу реки, колокольный звон, золотые купола. В двух верстах (туда тоже ездили) — источник святого: очень холодная вода, в ней иногда купают больных. Помню еще крохотную избушку Преподобного: действительно повернуться негде. Сохранились священные его реликвии: лапти, порты — все такое простое, крестьянское, что видели мы ежедневно в быту. Все-таки пустынька и черты аскетического обихода вызывали некоторое удивление, сочувствие, быть может, тайное почтение. Но явно это не выражалось. Явное наше тогдашнее, интеллигентское мирочувствие можно бы так определить: это все для полуграмотных, полных суеверия, воспитанных на лубочных картинках. Не для нас.

А около той самой «пустыньки» святой тысячу дней и ночей стоял на камне, молился! Все добивался — подвигом и упорством — взойти на еще высшую ступень, стяжать дар Духа Святого — Любовь: и стяжал! Шли мимо — и не видели. Ехали на рессорных линейках своих — и ничего не слышали.

А у прислуги нашей, в кухне Балыковского завода, висела на стенке, засиженной мухами, литография: «Св. Серафим кормит медведя». Согбенный старичок дает зверю сухую корку — тот мирно ест ее. Для нас все это тоже «лубок» и «легенда». Но читали ли мы Дивеевскую летопись? Нет. В Дивеево ездили за почтой да иногда к монахиням, мать заказывала, кажется, какие-то рукоделия. Вот и все. (Правда, надо сказать, в то время и книг о Преподобном Серафиме не видно было. Откуда их и достать?)

В Дивеевской же летописи существует ясная запись старицы Матрены Плещеевой, навестившей Преподобного в пустыньке, где он именно и занимался в тот час… кормлением медведя.

— Особенно чудным показалось мне тогда лицо великого старца: оно было радостно и светло, как у ангела.

Без медведя не обходится русский северный святой — мы с медведем знакомы со времен св. Сергия Радонежского. Но там скептику легче сказать: «Легенда!» Серафим жил почти на наших глазах, во всяком случае, на глазах наших дедов (а то и отцов. Мне самому рассказывал покойный писатель В. Ладыженский, что его мать бывала у Преподобного Серафима). И медведь Серафима еще, кажется, народнее Сергиева: сколь ни помню я степенных наших кухарок, в Тульской губернии, в Москве — скромный, сутулый Серафим с палочкой, как бы светлый рождественский дед, всюду за нами следовал. Только «мы»-то его не видели. Нами владели Беклины, Боттичелли… Но кухарки наши правильней чувствовали. В некоем отношении были много нас выше.

— Боже, милостив буди мне, грешному!

Так он молился на своем камне. Тысячу дней, тысячу ночей. Днем на одном камне, ближе к пустыньке, а ночью в самой чащобе, на другом… Поест немножко, поспит, и опять за молитву. Незадолго до смерти так рассказал одной доверенной особе о питании своем тогдашнем:

— Ты знаешь снитку? Я рвал ее да в горшочек клал; немного вольешь, бывало, в него водицы — славное выходит кушание.

Как же зверям бояться такого? Он с ними, можно сказать, и жил, но только наполнялся непрерывно Любовью — и сошел с камней своих уже особенным, чудесным… На камне потрудился — для себя и всех. Теперь уже чувствовал силу и возможность идти к людям. Некоторое время побыл еще в затворе, а потом — вышел. И вот, не звери к нему шли: люди.

— Радость моя, — говорил приходящим. Это обычное его обращение. Всех любил, обнимал, улыбался. Иногда руки целовал. Особенно любил детей, да и сам был святое дитя — то есть стал им чрез подвиг. Ведь готовился к этой минуте, то есть когда сможешь обратиться к миру, — собственно, всю жизнь! Вышел из одинокой затворнической келий на седьмом десятке лет.

— Созрел!

А еще считаем, что старость — расслабление, упадок, холод. Разные, значит, бывают старости. Св. Серафим именно последние семь лет жизни своей, когда с раннего утра до вечера толпились вокруг него посетители — кто с чем: с бедами своими, болезнями, за наставлениями, за указаниями… — тут-то он и сиял — иногда трудновыносимым даже светом. Тут-то и начались исцеления, чудеса — святой во весь рост показался.

Удивительна власть его над людьми в это время. М. В. Мантурова он исцелил — и тот дал обет вечной нищеты: действительно все раздал, остался при св. Серафиме до самой его смерти. Сестре Мантурова дал послушание: умереть! Это одно из удивительнейших его действий может вызвать даже смущение. Почему смерть? Он очень любил Елену Васильевну, но вот в один прекрасный день почувствовал, что лучше ей умереть. И назначил так. Она и умерла. Ее оплакивали, а он говорил: «Ничего не понимают! Плачут! А кабы видели, как душа-то ее летела, как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились». Тот мир ему более близок и видим, чем этот. У св. Серафима было чувство рая, именно рая, а не ада. Рядом с ним все — свет и радость. В сущности, он рай знал уже здесь. И говорил о нем — это такое состояние, что для него все на земле претерпеть можно. И что такое для него смерть! Когда он просто видел, куда отходит искренно им любимая Елена Васильевна?