Людмила Шаховская - Жребий брошен

– Не маленький ты мальчик, чтобы орехи-то грызть, – засмеялся старик, – ты хотел сказать с песнями и с девушками, так?

– Какая же свадьба без подружек! Иное дело, когда враги грозят, а теперь… авось хулиганы на тебя не повалятся! А?

– Конечно… конечно… авось не повалятся! – И старик заснул.

Летиция ушла спать в лачужку, а молодые люди до рассвета проговорили на берегу.

У Фабия в голове уже были золотые горы разных планов. Он в мечтах своих то брал в плен парфянского царевича, доставляя в его лице верного заложника, то первый лез на стену неприступной крепости с мечом наголо, рубил направо и налево врагов несчетное множество, то, наконец, въезжал в Рим, сидя в колеснице рядом с триумфатором, и все кричали: Фабий доставил императору победу!

Едва заалела заря, как к жилищу Гратидиана подъехал всадник на измученном коне. Фабий с удивлением узнал в нем бывшего оруженосца Церинта Разиню, превратившегося в мирное время в камердинера (cubicularius).

– Это ты, Церинт! – вскричал он. – Зачем мама прислала тебя?

– Я искал тебя, господин, на вилле… искал и по деревням… весь округ изъездил… вишь, куда ты запропастился!

– Да зачем ты послан-то?

– Надо домой ехать… всю-то ноченьку я не спал, маялся… а-а-ах!

– Не зевай, Церинт, скулы свернешь, – сказал Валерий, расхохотавшись при виде гримасы ленивого молодца.

– Скулы что! Скулы ничего, а вот спать-то мне как хочется… а-а-ах!

– Что тебе мама поручила? – спросил Фабий. – Сейчас выспишься, говори!

– Новый щенок-то рыжий, что у грека-то купили, захворал ведь… твоя мама…

Разиня протирал кулаками свои глаза, упрямо слипавшиеся от неодолимой дремоты.

– Добьюсь я от тебя толку?! Тьфу! Не ради этого же тебя сюда гнали.

– Спал этот щенок в спальне твоей мамы… спал, спал, да и завизжал.

– Ну!

– А мама-то твоя только что улеглась.

– Щенок новый издох, а с мамой сделалась истерика?

– Нет. Госпожа велела Архелае разбудить меня. Ему, говорит, утром не будет работы, потому что моего мальчугана нет дома, и послала меня за Филостратом-врачом, что у Цезаря лошадей лечит, а я спросонья-то не разобрал, что такое сказано, и пошел… брел, брел по улице, да и думаю – куда же я послан-то? Говорено мне что-то про Цезаря или его лошадей, а что говорено – забыл. Пошел я к Цезарю и велел доложить. Цезарь не спал, потому что у него были гости. Меня впустили. Я испугался да и бух ему в ноги.

– Божественный Юлий, – говорю, – послала меня госпожа к тебе, а с каким поручением – хоть распни, не помню.

Цезарь расхохотался, долго хохотал. Потом говорит – я за тебя припомнил. Клелия послала тебя для того, чтобы ты меня рассмешил.

Он перестал смеяться. Лицо у него сделалось хмурое, словно туча нашла. Спросил он о тебе. Я ответил, что ты поехал к Цитерис. Цезарь подумал, да потом и сказал так повелительно, грозно, точно я раб его: «Беги скорее домой, садись на лошадь и скачи во весь опор. Привези мне твоего господина, Люция Фабия младшего».

– Он, – говорю, – не поедет домой, покуда хмель из головы после пира не выйдет.

– Ах, какой ты дурак, Церинт! Уж именно Разиня! – вскричал Фабий с досадой. – Сколько раз учил я тебя не говорить так обо мне! В последний раз прощаю, если ты еще осмелишься, то убирайся опять в рыбаки!

– Ну, уж рыбаком-то я не буду! Я тоже, как ты, воевать хочу!

– Что же дальше-то было?

– Что дальше? Цезарь опять повеселел да захохотал, дал мне три золотых за потеху и сказал: «С твоего господина разом хмель соскочит, как только ты скажешь ему от меня весть… скажи Фабию младшему, что началась война».

– Где? – вскричали разом молодые люди, приведенные в восторг неожиданной новостью.

– Кто же разберет, где, – ответил дремлющий Разиня, – мудреное такое название. Перед тем, как под Фезулы-то нам ехать, все про них толковали. Они хотели Катилине помогать, да твой отец их в ловушку к Цицерону заманил… балдороги, что ль, какие-то.

– Аллоброги?

– Кто ж их знает! Там где-то у Падуса, откуда моя мать родом.

Если бы Фабий был пьян, хмель действительно выскочил бы у него из головы при этой вести, но он в течение ночи уже успел протрезветь от страха быть избитым хулиганами. Он радостно всплеснул руками, крича:

– Сердце мое предчувствовало, Валерий, что будет где-нибудь война! Ну, Церинт!

Он тормошил ленивого слугу своего.

– Затем Цезарь велел сказать тебе, что эти самые балдороги-то… вот уж тут-то я позабыл, что такое… какой то вишь Ор… Мор… Гор… не выговорю имя… там бунтует… много… велел Цезарь сказать тебе, да все перепуталось у меня в голове спросонья… будет нынче поутру в сенате важное заседание, так чтоб ты непременно приехал.

– И поеду… скачи на виллу за моими слугами и лошадьми… все там остались.

– Скачи… а как скакать, если лошадь заморена?

– Бери лодку и переправляйся скорее.

– А как грести, если руки готовы отвалиться?

– Авось не отвалятся! – заметил Валерий тоном поговорки жреца.

– Дайте мне хоть дух-то перевести! Мама твоя, господин, как узнала от меня, что сказал Цезарь, то закричала на весь дом: «Лучше бы все мои собаки передохли, только бы война не начиналась! Возьмут опять моего мальчугана! Уедет он, не удержишь его здесь»…

Упала твоя мама на пол, щенка больного из рук выронила, и платье свое разодрала.

– Маме хочется, чтобы я был всегда при ней в обществе ее компаньонок и собак… нет, этого не будет! Я чуть не пропал в мирное время от кутежа. Сами боги посылают мне в этой войне спасение от компании Клодия. Эй, дедушка Гратидиан! Аллоброги на нас валятся!

– Потолок валится? Авось не повалится! – ответил жрец, которого Фабий стал тормошить, перебежав к нему под дуб. Разбуженный старик долго не мог понять, о чем ему говорят, и спрашивал, что такое валится?

Накануне праздника Цереалий (19 апреля) римская молодежь весело пропировала всю ночь на вилле Цитерис, справляя проводы в поход многих из друзей.

Фабий, нарушив данные сгоряча клятвы, снова попал туда и жестоко проигрался.

Валерий провел ночь у Гратидиана под дубом. Свадьбу они решили отложить, а невесту для безопасности от хулиганов поместить к матери Фабия. Клелия согласилась принять под свою защиту девочку, узнавши, что Летиция любит собак. Гратидиан рад был сбыть внучку, куда бы ни пришлось, лишь бы она не жила близ виллы Цитерис в постоянной опасности. В ночь на Цереалии была сильная гроза, но никто подле озера не узнал об этом – туча пронеслась стороной, над римской дорогой.

Миф о Церере есть аллегория перемены времен года, которых в теплых странах только два в нашем смысле – лето и зима – весна же и осень слишком коротки и теплы, чтобы составить нечто отдельное. Они просто начало и конец длинного лета, сменяемого ненадолго дождливою зимой.