Людмила Шаховская - Жребий брошен

Таковы вообще были тогда жилища обитателей севера.

В глубине хижины виднелась дверь, завешанная рогожей, она вела в такую же круглую, но меньших размеров, хижину, пристроенную к большой. Там была спальня хозяев.

При тусклом свете пузырного фонаря Церинт, сбрасывая свой мокрый плащ, приметил троих постояльцев таверны, спавших на скамьях. Он не стал вглядываться в их лица и перевел взор на фигуру особы, впустившей его.

Эта особа была девушка лет восемнадцати, сероглазая блондинка с ярким здоровым румянцем на полных щеках, с длинными косами, висевшими вдоль спины, одетая в клетчатую галльскую холстину, синюю с красным.

Она приняла плащ своего нового гостя, стряхнула с него воду, повесила на гвоздь, снова подбежала легкой, грациозной походкой и остановилась, ожидая приказаний, сложив кисти своих белых обнаженных рук к локтям.

Церинт рылся между тем в своей тупой голове, отыскивая греческие фразы для разговора с галлиянкой, но, как нарочно, весь запас его сведений в этом языке тогдашних купцов моментально испарился. Были ли этому причиной его злоключения или же серые глаза девушки, как-то особенно насмешливо глядевшие на него, – неизвестно. Он поманил ее за собой вон из хижины, говоря: «ippos… ippos… (лошадь)». Но вышло это слово в виде ipnos (печка), и девушка указала ему на пустую скамью перед очагом, говоря что-то также по-гречески, но Церинт ничего не понял, как и она у него. Он стал говорить ей, что у него на улице осталась телега с лошадьми (ippos), нагруженная большими и малыми сундуками (kisti), которые нужно принести в комнату, чтобы воры не растащили, а он один не может – просит ее помочь (eparkein); от неверного расположения падежных окончаний, членов предложения и ударений вышла чепуха, и девушка ответила, что никакой претор (eparchos) у них не ночевал.

– Где Друз? – спросил он в отчаянии.

Девушка ответила, что Друза нет – он ушел в поле на всю ночь к привалу армии как маркитант, с запасом вина и пива.

– А ты кто? Воин? – спросила она.

Церинт энергично замотал головой, говоря, что он не воин, а… слово «вольнонаемный слуга» (ferapeutis) никак не выходило у него по-гречески.

– Купец (agorastis)? – спросила девушка.

Ему показалось, что это вопрос о его желании ужинать, он кивнул утвердительно с улыбкой и забормотал: – Agorastis, agorastis ego… pollaris… risti sumferein… и так далее, отрывистыми словами.

Полусонная галлиянка не догадалась, что ее гость говорит по-гречески плохо, потому что сама говорила еще хуже его. Они сбивали с толка один другого неверным выговором и толкались на одном месте, жестикулируя руками, оба нетвердо зная различие в словах upnos, ipnos, ippos, eparklein, eparchos, которые наудачу перемешивали с другими. Наконец они как-то случайно переглянулись и оба расхохотались.

– Беланда, кого еще принесло сюда? – спросил по-латыни один из ночевавших, разбуженный хохотом.

– Купец из греков, – ответила девушка довольно правильно.

Это положило конец бедам Разини.

– Не грек я, не купец, – закричал он, плюнув с досады, что попал в такое смешное положение.

– Зачем же ты говорил по-гречески? – спросила девушка.

– Да я думал, что ты меня так лучше поймешь.

– А я ровно ничего не поняла из того, что ты говорил.

Дело объяснилось. Багаж внесен; лошади отведены в стойла. Беланда, узнав, что ее новый постоялец не из важных особ, смеялась и шутила без стеснения, принесла вина, хлеба и холодной закуски продрогшему юноше, все время бегая около него, пока он не кончил ужина.

Церинту тоже захотелось шутить и играть с девушкой; он поймал ее роскошную косу, но эта коса, как змейка, выскользнула из рук Разини, но на этот раз он не прозревал – догнал Беланду у двери ее комнаты и поцеловал кончики пальцев.

Она скрылась за рогожей своей двери, исчезла, оставив таверну с Церинтом с прочими, точно кошечка в лазейку.

«Хорошенькая!» – подумал Разиня, укладываясь на жесткую скамью, и эта «хорошенькая» долго не шла у него из головы. Он ворочался до полуночи с боку на бок, пока не заснул. Что было причиной долгой бессонницы Разини – жесткая голая скамья, продолжительный дневной сон, или Беланда, которую он не прозевал отблагодарить за ужин? – неизвестно.

Военачальники высших рангов – легаты, преторы, сотники из знатных и другие – стали съезжаться в Женеву один за другим, вселяясь в квартиры, заранее приисканные им отправленными вперед слугами. Друз нашел Фабию квартиру в доме, устроенном на римский лад, где ни дождь его не мочил, ни крысы не кусали.

Пока Церинт до приезда господина жил в таверне, присутствие игривой Беланды устраняло из его головы все мрачные мысли, но, лишь только он снова очутился в военной среде, туман сомнений и опасений застлал его горизонт.

Куда отсюда пойдет Цезарь и зачем? – это не давало ему покоя.

– А ну-ка он велит за Рону идти? – сказал он своему господину вечером через несколько дней.

– Я не знаю ничего о намерениях Цезаря, – ответил Фабий, – с тех пор, как мы выступили, Цезарь совсем переменился… с воинами он не таков, каким был в Риме пред сенаторами и чернью. Он спросил гельветов о причинах их прибытия к аллоброгам; те ответили, что пришли не к аллоброгам, а только желают пройти через их земли. На их просьбу о дозволении пройти Цезарь ответил уклончиво, что подумает об этом… вот он и думает… а что выдумает, не знаю.

– А ну-ка за Рону?

– Да тебе-то что?

– Ничего, господин… куда ты, туда и я… а не в пример бы лучше покрошить тутошних балдорогов!

– За что же нам бить аллоброгов, если они с нами не воюют?

Фабий засмеялся.

– Не воюют-то, не воюют… – продолжал Разиня, снимая с господина сапоги, – это так… а все-таки покрошить бы их да вернуться домой с добычей, – и баста!

– А если за Рону, Церинт?

– За Рону-то… ну уж… что нам там делать!.. За Роной дикари живут; от них добычи не получишь.

– Экий добытчик! Вот как разохотился! Только об одной добыче думаешь… а слава?

– Что ж слава! Из славы денег не начеканишь. Слава достанется одним господам, а нам что до нее! Когда был я ребенком, то к батюшке приходил купец Церинт, в честь которого меня назвали… Этот самый купец-то бывал, вишь, за Роной, ну, и сказывал…

– Что же он сказывал?

– Да то сказывал, будто там очень плохо в плену бывает… кто попадется в плен, то уж пощады не жди! Сейчас выстроят деревянного идола из хвороста, насадят в него пленных и подожгут!

– Вот оно что, друг мой! Ха, ха, ха!.. Ты, кажется, струсил.

Это задело самолюбие Разини.

– Я не трус! – воскликнул он с энергией, делавшей его еще смешнее, поскольку она была ему вовсе несвойственна, – ты видел меня, господин, в битве под Фезулами. Я тогда не остался в обозе, а сражался подле тебя.